В настоящее время тов. Миронов командирован в распоряжение главкома Западным фронтом.

Специальный корреспондент центральной «Правды» Серафимович спешно ехал на Южный фронт, точнее, в район вешенского восстания и всю дорогу перечитывал письмо сына из района боевых действий, как видно, выстраданное и хорошо продуманное в каждой строке. Сын писал: «...как ни странно, отец, я состою ныне комиссаром экспедиционного корпуса. Восставшие бьются с нами с ожесточением обреченных, а между тем это те самые «вешенцы и казанцы», которые три-четыре месяца тому назад открыли фронт Миронову и 15-й Инзенской дивизии, наступавшей на Казанку с севера... Тогда же они поклялись в верности Советской власти. Здесь, отец, очень многое наводит на размышления, и я уже приготовил большое письмо в Центральный Комитет. Основная мысль: о недопущении подобных восстаний в дальнейшем. Еще не отослал, хочу посоветоваться...»

Что же случилось на Дону? Почему такой неожиданный поворот событий?

Серафимович ехал на Юг в этот раз не только корреспондентом от редакции, но и от своей совести. И в сильно расстроенных чувствах. Как и Миронов, он задолго до революции призывал народ к свержению царизма и, значит, отвечал перед народом за дальнейшую его судьбу.

Прошлой осенью он уже выезжал на фронт, правда на Восточный, и та поездка едва не вышла ему боком. Он даже предполагать не мог, что в новых, демократических условиях настолько стеснены будут условия дли критики вышестоящих лиц... Задел в очерке лично Троцкого, а этого, как потом выяснилось, и не стоило делать! В «Известиях» каким то образом пропустили (возможно, под ответственность самого Серафимовича) нежелательный кусок, с описанием спецпоезда наркомвоена Троцкого. В этом сцецпоезде Серафимовичу самому пришлось пропутешествовать несколько часов, он и писал в газете, ничтоже сумняшеся: «Наш поезд настоящий маленький городок. В центре — вагон, в котором разместились Троцкий и его секретариат, в двух других таких же вагонах — состав строевой и хозяйственной канцелярий. В остальных вагонах размещены: типография, библиотека, электрическая станция, амбулатория с походной аптекой, оркестр, броневая машина, служба связи с телеграфно-телефонной станцией, команда охраны поезда и, наконец, ледник с продуктами и вагон-столовая...» Чересчур с комфортом, надо сказать! Солдаты охраны говорили меж собой: «Кому война, кому хреновина одна!»

Сказать по чести, Серафимович в возмущении уже задумывал большую статью под названием «Миллионы в прорву», о нецелесообразности роскошных, почти по-буржуазному обставленных агитпоездов, и уделил поэтому так много места комфорту самого председателя РВС. (В блокноте для памяти отметил характерные черточки личности: «У Троцкого... влажные, черные глаза, как у вышколенной охотничьей собаки. Но предан исключительно себе самому... Хотя какие-то хозяева, без сомнения, есть и у него...» Но это, разумеется, не для очерка, лишь на будущее...)

В статье была и еще кое-какая критика фронтовых порядков, так же как я в ранних очерках «Бой», «Подарки» и других. Так Лев Давидович после прямо озверел! Приказал выдворить корреспондента «Правды» вон с линии фронта, а по прибытии в Москву отдать под суд за дискредитацию руководства. Неизвестно еще, как бы оно кончилось, но заступилась Мария Ильинична Ульянова, заместитель редактора... Последний свой очерк, несколько беспорядочный и рваный, писанный слишком нервной рукой, сначала хотел назвать «Волчий выводок», но рука будто сама по себе перечеркнула название, появилось другое — «Львиный выводок» показалось точнее... Троцкий везде и всюду узурпировал власть, по частям. Вел себя отнюдь не в согласии с идеями большевизма. Это ведь прямая наглость: провозглашать гражданское равенство и — при голодном пайке рабочего в полфунта хлеба — разъезжать по стране в комфортном спецпоезде, имея на прицепе ледник с продуктами! Это видят, вообще говоря, все, но вынужденно молчат: Троцкий скор на расправу, не скупится на расстрелы. При этом никто не может в точности сказать, какая программа за душой у этого новоявленного «вождя»... Пока что вырисовывается одна программа: доводить любую социальную идею до абсурда. Но — зачем?

Поэтому и надо было спешить на Юг. Надо! Недаром же Серафимовича считали специалистом по Дону и Кубани. В последнее время писал для казаков-красноармейцев брошюры и листовки «На чем стоит русская земля», «Красный подарок солдату», «Наказ», «Казаки и крестьяне» и считал, что до дна знает душу русского крестьянина и казака. А эти мужички и казачки вдруг побежали в зеленые, а то и бунтовать начинают целыми уездами и округами, с дубьем идут на ревкомы, бьют комиссаров — в чем же дело? Сын-комиссар готовит какой-то доклад в ЦК партии, не напутал бы чего... Надо спешить!

Настроение у Анатолия, если сравнить с прежними письмами, изменилось неузнаваемо. Еще недавно можно было читать такие вот романтические признания — под медленный, натужный перестук вагонных колес отец доставал из портфеля старые письма, просматривал, улыбался в усы, грустил: сыну-то всего девятнадцать лет, голова зеленая!

«Мы летим в историю! Все старое, обычное для глаза, осталось позади. Новые формы, новая жизнь, новые обычаи, новые люди. А там — за огнем, за разрушением, сквозь огонь, кровь, сквозь слезы и отчаяние — уже просвечивает будущее... Каждую минуту нам грозит гибель. Клянусь, мне сейчас жизнь не дорога!..»

И все в этом роде. Романтическая устремленность, желание красоты и подвига! Они оба с младшим Игорем прошли школу связных в Московском комитете партии у Розалии Самойловны Землячки, вылетают в жизнь, так сказать, из ее широкого рукава... С весны прошлого года, закончив школу артиллеристов-инструкторов, Анатолий умотал на Северный фронт, в Котлас и на Северную Двину, командовал артиллерией на пароходе «Сильный». Однажды повезло там парню: в каюте разорвался неприятельский снаряд и даже малым осколком не задело! Писал, что один крупный осколок — от днища — сохранил в виде пепельницы на память о смертельной опасности и едва не оборвавшейся жизни... Поэт! И умный, вообще говоря, парень. Побывал уже на политической работе в Северо-Двинской пехотной бригаде, а теперь вот по рекомендации все той же неутомимой Землячки переброшен сюда, на Юг. Но настроения в письмах другие.

Размеры и глубина народного бедствия видны были, конечно, прямо из окна, на самой железной дороге, на переполненных беженцами и переселенцами станциях, около тифозных бараков и сараев, среди немытого, потного, орущего человеческого скопления, кое-где похожего на вонючую городскую свалку. Но по-настоящему понял Серафимович отчаянное положение фронта на самом юге Воронежской области, за Калачом и Бутурлиновкой, где располагались штабные учреждении Особого экспедиционного корпуса.

Из-под Казанской и Вешек день и ночь везли раненых, порубленных красноармейцев. Туда — патроны и зарядные ящики, свежие пополнения курсантов, оттуда — подводами и целыми обозами раненых. Повстанцы стреляли теперь самодельной картечью-жаканом, отлитой дедовским способом из домашнего свинца: оловянной посуды, ковшей, веялочных решет. Такие пули разили только на близком расстоянии, но рвали тело, оставляя страшные раны. О рубленых и пробитых пиками тут предпочитали не говорить. Молодые бойцы хорошо знали политграмоту, но совершенно не владели приемами конного боя, гибли сотнями там, где мог выстоять десяток опытных всадников.

«Боже ты мой, боже мой», — сокрушался стареющий уже писатель Серафимович. Горелые дома, облупленные стены, пустые глазницы окон, сорванные с петель двери, крики несчастных у лазаретных подъездов, и в лазаретах, кроме марганцово-кислого калия, никаких лекарств! Никакого сравнения даже с Восточным фронтом. Там были иной раз временные поражения, отход под натиском противника, но не было столь общего разорения и упадка!

Не спавший трое суток фельдшер, принимавший раненых, с полусумасшедшими от усталости и гнева глазами, кричал на полустанке: