Сын поддержал отца:

— Именно об этом я и намереваюсь известить Центральный Комитет. В бою — беспощадность, но не только бой решает окончательную победу в данном случае. У меня много материалов другого свойства.

— Покажешь мне свои материалы. Это очень важно.

— Еще, знаешь... Здесь, в тупиках, в Калаче, стоит брошенный архивный вагон под печатями бывшей Донской республики! Еще с прошлого года, когда эвакуировали Ростов. Я смотрел на станции справку-опись, там много интересного. Это Ковалев успел сохранить кое-что для истории. Тебе надо бы проникнуть в те материалы. Разрешение, думаю, добудем.

Серафимович смотрел на сына с вниманием и понемногу отходил душой, успокаивался. А что — и комиссар! Крепкий не только в кости, в жилах, но и душевно, умственно. С убеждениями хорошего партийца, с пониманием смысла борьбы и судьбы народной, всей сути этого непостижимого, летучего, искрометного времени, когда тысячи людей покрывают себя бессмертной славой честных борцов, другие гибнут сотнями, третьи умирают от голода и сыпняка... И самое страшное: недомыслие, когда тысячи трудовых казаков, середняков и даже голутвенной бедноты вдруг скопом зачисляются во врагов, обрекаются на позор и смерть — без разбора, без ума, как будто даже по какому-то дьявольскому умыслу, по «тонкой политике», которую сразу-то и не разглядишь, не выловишь в неразберихе и круговерти дней...

Хорошо, что в этом разбирается не только он сам, Серафимович, в свои пятьдесят шесть лет, но и Анатолий в девятнадцать. Вопрос прояснился настолько, что на местах назрели и выводы. Надо об этом сказать в полный голос в «Правде». Объяснить, как шли в наступление на белых, почти не встречая сопротивления, но как бы игнорируя поддержку местного населения, и победы заслоняли всем глаза... Никто не крикнул: товарищи, бейте тревогу, нас одолевают победы! Эти победы заслонили и население, его чаяния, его нужды, его предрассудки, его ожидания нового, его огромную потребность узнать, что же ему несут за красными рядами? Население Донской области за то, что мимо него проходили, как мимо пустого места, жестоко отомстило... Нужно знать казаков, чтобы расценивать в полную меру! А если прибавить не объясненные населению возложенные на него тяготы, если прибавить почти полное отсутствие литературы, элементарного живого слова (один Миронов тут распинался на митингах!), то станут понятны густые потемки, зловеще окутавшие казачество...

— Да... — вслух помыслил отец. — Совершенно искренне и доброжелательно, с хлебом-солью встречали Советскую власть, а патроны и винтовки все же припрятали на всякий случай: «Хто ево знает, как оно дальше будет!..»

— Ты слышишь меня, отец, — говорил Анатолий, — В тех архивах Донской республики отнюдь не ветхозаветная старина, не общеизвестные декларации! Там очень много всякой статистики... Ну, если помнишь, летом семнадцатого года проводилась Всенародная сельскохозяйственная перепись, разумеется, с прицелом на Учредительное собрание, но прицел этот сегодня надо отбросить, а материалы-то уникальные! Все поземельные отношения бывшей Донщины, количество земли — паевой, казенной, арендной, общинной, отрубной, ну, тебе ли говорить! Вся прошлая нищета нашего среднего казачества как на ладони! И все это стоит в опечатанной теплушке, в тупике... Нет, я только из этого понял, что Ковалев был думающий, большой человек, жаль, что так рано сгорел!

— Такие-то люди как раз и горят, — в раздумье кивнул блестящей лысиной отец. И как-то без перехода, с отрешенностью спросил сына: — А нельзя ли все-таки прикончить восстание... другими мерами? Ну, скажем, амнистией?

— Об этом многие тут говорят, даже и сам Хвесин, — сказал Анатолий. — Об этом и я думаю писать. Но Реввоенсовет фронта, к сожалению, придерживается другого мнения.

Отец и сын здорово устали, и время было уже позднее. Серафимович сказал:

— Я у вас поживу тут, посмотрю, соберу факты. Надо писать в «Правду», и писать обстоятельно. Тревогу бить.

ДОКУМЕНТЫ

Шифром

Ив телеграммы

Козлов, РВС Южфронта, Сокольникову

Во что бы то ни стало надо быстро ликвидировать, и до конца, восстание. <…> Нельзя ли обещать амнистию и этой ценой разоружить полностью? Отвечайте тотчас. Посылаем еще двое командных курсов.

Ленин[10]

24 апреля 1919 г.

По телеграфу

Штабам Южного и Восточного фронтов

Президиум ВЦИК просит срочно сделать распоряжение о высылке в Москву для обучения на красных казачьих офицеров как в Академию Генерального штаба, так и кавалерийские курсы по одному казаку от каждого казачьего полка для академии и по два казака от каждой сотни для кавалерийских курсов. Командируемых направлять: Каз. отдел ВЦИК, Москва, Кремль, комната 18[11].

Об открытии памятника Степану Разину в Москве

...Накануне праздника скульптуру установили на Лобном месте.

Наступило 1 мая 1919 года. С раннего утра Красную площадь заполнили тысячи трудящихся... Вот Ленин поднялся на трибуну и начал свою речь.

— Сегодня мы празднуем, товарищи, 1 Мая с пролетариями всего мира, жаждущими свержения капитала. Это Лобное место напоминает нам, сколько столетий мучились и тяжко страдали трудящиеся массы под игом притеснителей, ибо никогда власть капитала не могла держаться иначе как насилием и надругательством... Этот памятник, — Владимир Ильич протянул руку в сторону скульптуры, — олицетворяет одного из представителей мятежного крестьянства. На этом месте сложил он голову в борьбе за свободу... Много труда, много жертв надо будет положить за такую свободу. И мы сделаем все для этой великой цели![12]

В ночь на 25 мая генерал Секретёв с конной группой прорвал фронт 8-й Красной армии на Белой Калитве и, развивая успех, стремительно шел на соединение с верхнедонскими повстанцами. 9-я же армия, еще раньше рассеченная и потрепанная корпусом Мамонтова, устремившегося теперь на тылы 10-й, под Царицыном, была практически разгромлена. Она в панике откатывалась к Чиру и здесь натыкалась тылами на заставы вешенских казаков. Главной опоры армии — 23-й мироновской дивизии в прежнем ее значении не существовало. Из нее изъяли блиновскую конницу и, объединив с кавбригадой из 36-й дивизии, спешно создали кавгруппу, прикрывая ею теперь все наиболее опасные участки и стыки частей. По слухам, блиновцы несли огромные потери, сам командир, не излечившись еще после прежних ранений, ходил в кровавые сабельные атаки, хотел вывести свою конницу из-под удара, спасти от разгрома. Пехотные полки дивизии, потеряв половину состава при выходе из окружения за Донцом, страдая от голода и тифа, отходили к родной Усть-Медведице, чтобы там переправиться через Дон и в относительной безопасности отдохнуть, вымыться, наесться пшенной каши около родных куреней.

В этих условиях поручик Щегловитов, по-прежнему ходивший в красных штабах под именем комиссара Гражданупра товарища Щеткина, мог только радоваться и даже предаваться некоторому меланхолическому безделью, если бы не настойчивые напоминания контрразведки: быть настороже, действовать четко и обдуманно.

Дело в том, что момент этот — краткий миг всеобщих успехов и побед — мог нечаянно оборваться... Силы Антанты вели какую-то дьявольскую игру по отношению к России. Они помогали белогвардейским штабам лишь постольку, поскольку белая сторона оказывалась слабее. Но как только Деникин или Колчак забирали силу, так и слабел ручей поставок, меньше транспортов приходило в порты, падала активность интервентских частей, высаженных в Одессе и Архангельске. Собственно, это была не столько помощь, сколько средство затягивания войны, средство подтачивания сил в России... Многие уже понимали это, настроение деникинских солдат держалось на волоске, войну надо было кончать как можно скорее, и здесь могли иметь значение многие второстепенные, даже мелкие факты. Чего стоила, к примеру, одна только работа бывшего полковника генштаба Всеволодова в красном тылу или компрометация, а затем и устранение начдива Миронова с театра военных действий? А вешенскнй мятеж?