— Лазарет! Какой к черту лазарет, когда ни бинтов, ни ваты, ни риванола, хирург сам в тифу валяется, а я один! В этом лазарете только Лазаря петь! До чего довели фронт!

И верно. Ведь было же, было в феврале иное, победу держали в руках, сам председатель Реввоенсовета заявлял в Москве, что с южной контрреволюцией покончено, со дня на день ждали парадов в Новочеркасске и Ростове. Куда же все подевалось? Почему расформировали ударные части 9-й армии, куда откомандировали самого Миронова, где же его прославленные дивизии, в конце концов? И наконец, последний вопрос: дело ли в таких адских условиях ставить на серьезную и слишком ответственную работу в корпус (это же не полк, не бригада, черт возьми!) неоперившегося юнца в девятнадцать лет, даже если он и умный парень, и сын самого Серафимовича? Или здесь тоже своя политика, недоступная рядовому уму?

В маленьком сельце под Бутурлиновкой нашел наконец штаб. Натрясся в повозке по пыльной, жаркой дороге, затекшие ноги едва держали, но пришлось по предъявлении документов еще походить по хатам. Везде говорили, что политком Попов; был с утра, но куда-то уехал, кажись, вместе с товарищем Хвесиным, командующим. Везде были прорывы, командиры и политработники мотались круглыми сутками. Повстанцы хотя и не вылезали из своих границ, вели оборону активно: чуть кто зазевался, сразу сетку на голову накинут, а нет — пикой, с налета...

Пожилой, со свалявшейся бороденкой, нестроевой красноармеец рубил около походной кухни хмыз — тонкие дубовые ветки и сухой хворост. Приустав, сдвигал потный шлем на затылок и присаживался в тенек под старой, обломанной ветлой покурить. Чтобы отвести душу разговором, рассказывал приезжему «из центру» человеку и отчего-то вертел головой на длинной морщинистой шее, будто оглядывался:

— О тот месяц ихних парламентарив порубали на самой грани, гадов! Тоже, ска, удумали шутки выкидывать: Тит да Афанас рассудитя нас, мы больше, ска, ня будем! Растуды их, косматых живорезов! Всех надо к ногтю! Чего, ска, выслужили, така и награда. Тут у нас теперя толковый политрук у искадрони, ска, товарищ Хуманистов, так он верно сказал: гусь свине, говорить, не товарищ! И верно. Надо всю контру перевесть на земле, иначе порядку не жди!

Серафимович отдыхал в тени, сняв ботинки. Смотрел с большим вниманием, как рассуждает, как вертит головой мужичок, как затягивается. Свежий крепачок-самосад прошлогодней торопливой сушки накипал огненно на вершине цигарки, мужичок относил ее подальше от босых ног, щупающих кривоватыми, растоптанными пальцами жухлую, невеселую травку близ дровосеки. Все было человеку понятно и ясно на этом свете, особо в тонкие размышления не впадал. И не хотел впадать.

— Сами-то... из селян? Или — рабочий? — спросил на всякий случай Серафимович.

— Из землеробов само собой, курские, — сказал мужичок-нестроевик. — Не-е, ска, фабричных токо на полверсты и видал! Не-е, хрестьяне мы!

Серафимович загрустил, глядя на такую хитрую способность человека приспособиться ко всякой минуте, всякому обстоятельству и даже всякому собеседнику: хочешь — возгоржусь сам собой, а хочешь — всплакну не понарошке...

— Что же, они, восставшие, не хотят, значит, сдаваться? — спросил он.

— Иде там! Бабы ихние и детишки на самых позициях сидят, по-волчьи воют, раненых, ска, перевязывают, а гордости уронить не хотят, паскуды! Токо перебить, и все!

Серафимович не мог бы точно определить, какая тут была ненависть: классовая или, возможно, какая-то иная, случайная, накипевшая в горячке событий, словно опасный уголек на конце самокрутки? Переполошить простых людей, стравить до лютой нанависти — разве это «классовая борьба»? Это что-то другое, пока не имеющее названия!

Поговорили еще о видах на урожай, о травокосах, о бедственной продразверстке, о том, что некому скоро будет работать в деревне из-за военных потерь, тифа и других болезней, и тут Серафимович увидел на спуске горы открытый автомобиль и привстал, напрягая стареющие глаза. Сердце ощутимо заколотилось от волнения и дневной духоты под пыльной парусиновой толстовкой.

— Едуть, — сказал кухонный мужичок. — Командир товарищ Хвесин и, ска, сам комиссар товарищ Попов с ими... Точно!

«Господи ты боже мой: сам товарищ комиссар! А ему всего девятнадцать лет! И приятно, конечно, отцовскому сердцу, но и тревожно... Так ли уж это хорошо, что мальчишки хозяйничают здесь, как самые главные мыслители и вожаки масс?..»

Автомобиль пылил уже за ближним накренившимся плетнем, и отец увидел на заднем открытом сиденье Анатолия.

Очень рослый, видный был старший сын Серафимовича, с крупными чертами лица, несколько великоватым носом, большими ясными глазами. «Прямо срисовал, сфотографировал по собственному образу и подобию, в точку попал!» — любила шутить обычно строгая, маленькая Розалия Самойловна в Москве, глядя через огромные очки на отца и сына Поповых... Теперь Анатолий был худ и горяч, глаза ввалились, он даже постарел. Отец, обнимая его, прощупал на сыновней спине жалкие косточки позвонков и острые крылья лопаток. Укатала парня, как видно, высокая служба!

— Знакомься, папа, это товарищ Хвесин, наш командующий...

Где там! Отец только и видел сына, почти великана рядом с малорослым и помятым с виду комкором, вовсе не армейского типа, похожим на скромного конторщика или тылового каптенармуса. Хотя Хвесин и был не новичком в армии... Серафимович коротко пожал его слабую руку и снова к сыну:

— Пойдем, пойдем куда-нибудь в холодок с этой пыльной сковороды, право слово, жара! Да и заждался я...

Анатолий послушно вел его к ближней хате с грязноватыми занавесками в маленьких окнах, не переставая что-то говорить, вспоминать самое дорогое и важное.

— Сейчас я тебе тот осколок, донышко от снаряда, покажу, который пощадил меня в каюте, — улыбался Анатолий.

Губы дрожали совсем трогательно, как когда-то дома, около матери, и все в нем было еще слабое, восторженное, и отец вновь с тревогой подумал, что ведь сын-юнец ходит, по сути, в генеральском звании, если мерить старыми мерками, — не тяжело ля ему?

— Хорошо, после покажешь. А сначала умыться колодезной водой!

...Вечером Анатолий рассказывал о положении дел на Юге более спокойно и с конкретными примерами. Вообще-то при экскорпусе их двое, политкомиссаров: он и Колегаев, ну, бывший нарком земледелия... Да, да! Но Колегаев все больше находится при штабе фронта либо хворает под гнетом возрастных болячек, а на Попова тут валят дела, как на молодого бычка. Похудеешь! Успехи? Скорее поражения с самого начала. Беда в том, что сразу не было создано подходящей воинской части для ликвидации очага восстания, в Еланской и Вешках. На повстанцев посылали все больше малые отряды полки, бригады, то есть делали именно то, что и надо было повстанцам. Те, разумеется, вырубали эти части холодным оружием, используя внезапность или в ночное время, и за счет этого вооружались. Теперь вон у них даже пушки есть! И особенно плохо, что повстанческие настроения проникают и в другие, соседние части. Не так давно восстал Сердобский полк, а когда туда прибыл комбриг товарищ Лозовский, чтобы утихомирить бунт, эти мужички и его вздели на штыки. Сейчас штаб фронта утверждает, что дал в общей сложности в этот район сорок тысяч штыков, а у нас в корпусе и десяти не набрать.

— Позволь! — дошел наконец до главного Серафимович, придержав широкой ладонью исхудавшее плечо сына. — Позволь, я совсем иные средства предполагал там, в Москве... Это что же? Экспеди-ци-оныый... Значит, попросту — карательный? Огнем и мечом?

— В этом-то и состоит двойственность положения, — внутренне переживая, говорил сын. — С одной стороны, все это в нашем тылу, тут белогвардейцев вроде и не оставалось, а с другой — враги, которые теперь и вооружены не хуже нашего! Как же иначе? Вот и спускают нам приказы: в переговоры не вступать!

— Странно. Все истинные белогвардейцы давно убежали с генералами за Донец. Здесь стихийное возмущение темных масс... Я полагал, их окружат, блокируют, припрут к сдаче, но... не о поголовном же истреблении должна идти речь! Это, во-первых, варварство, а во-вторых, лишь обострит борьбу, заставит их стоять действительно до последнего. А-я-яй, какое недомыслие!