Все засмеялись, теснее сдвинулись к Изварину, кто-то протяжно вздохнул, поминая прежнюю казачью жизнь.

— Конечно, есть некая странность, — покраснел еще гуще Изварин. — Я из казаков, никого тут в обман не вводил, но из омещанившихся, городских казаков, так сказать! Ну, это известно: по безлошадности отец... Был он денщиком полковника Грекова на действительной и не пожелал возвертаться в родной хутор после действительной, да... Упросил полковника, знаете, и тот как-то помог ему устроиться в кондукторы на железной дороге. Трудно, конечно, но устроил! Вот так оно было. Я высшее начальное заканчивал, увлекся гимнастикой, а тут — брат-политик, какие-то знакомства начались с политическим уклоном... В общем, попал и я в революционный кружок, стал кое-какие поручения исполнять, бывал в поездках. Тем более что работа была подходящая — в цирке, среди публики... Ну и пришлось однажды выслеживать в Воронеже и Курске этого господина, Мусиенко. Агента охранки и провокатора. Он еще тогда был приговорен эсерами к смерти. Ручаюсь, что он.

Все молчали. Ефремов уставился на Скалова и чего-то ждал. А Миронов как будто оставил в стороне главный смысл разговора и проговорил с глубочайшей тоской в голосе:

— Да. Этак вот и жилось донским казачкам: по большой протекции — в кондуктора! — и поставил свой небольшой, но крепкий, мосластый кулак на стол. — А то еще бежали от донской славы и службы в половые, в официанты, а то и под землю, в шахтеры! Отец у Дорошева Ипполита, нынешнего члена Донбюро, казак-шахтер, из-под Каменской! Да и вырваться-то можно было лишь при связях и покровительстве старших офицеров... И вот за это былое «казачество» многие до сих пор то волей, то неволей проливают кровь, старую свою волю оплакивают — просто подумать и то дико! Как же довести до них эту простую и понятную истину? Просто голова лопается...

— Подождите, Филипп Кузьмич, — сказал нахмуренный Скалов. — Тут дело куда серьезней! Бывший жандарм в президиуме Гражданупра! Если, конечно, сведения эти точны!

Он поднялся, словно по тревоге, и начал застегивать френч на все пуговицы. Встали и Ефремов с Зайцевым.

— Товарищ Изварин! — сказал Скалов. — Собирайтесь в ответственную командировку. С нашими контрразведчиками поедете в Воронеж. Там свяжетесь с местными чекистами. Сведения ваши, как сами понимаете, чрезвычайной важности! Выезжайте немедленно, не теряя часа.

— То есть как, сейчас прямо?

— С первым же поездом, даже товарным! — сказал Скалов.

Данилов, сидя, все еще рассматривал фотографию, так и этак поворачивая ее в руках.

— Но как же так? — недоверчиво оглядел всех Данилов. — Прямо так-таки из... жандармов и — в сотрудники к Сырцову? Да Серега Сырцов зарежется, когда узнает! Или пустит себе пулю в лоб! Это же дикая история!

Скалов молча отобрал у него фотокарточку и вручил Изварину.

— Зайдем ко мне, товарищ Изварин, я заготовлю письмо в Донбюро, переговорим по частностям. И вас, товарищ Ефремов, я прошу ко мне.

Вечеринка расстроилась.

Через несколько дней — Изварин еще не успел вернуться — из оперативных сводок стало известно, что Воронежская ЧК арестовала бывшего политического провокатора и агента корпуса жандармов Мусиенко, сумевшего длительное время скрываться в обличье ответорганизатора Гражданупра, то есть в высшем политоргане Южного фронта.

Сырцов, конечно, не застрелился.

Известие было сногсшибательным само по себе, но действовало на людей по-разному. Если комиссар Ефремов, много претерпевший от Сырцова — Мосина в Воронеже и Курске, ходил взъерошенный и готовый вспыхнуть спичкой, а Скалов и Зайцев, наоборот, замкнулись и стали без меры подозрительны, то на Миронова это известие подействовало, по странной логике, как бы н успокаивающе. Он еще глубже уяснил нынешнюю сложность борьбы, внутренне собрался к дальнейшей схватке.

Человек резкий и взрывчатый, которого обычно мучило и угнетало непонятное и необъяснимое действие вышестоящих органов или должностных лиц или столь же нелепое стечение обстоятельств, вызванное чьим-то произволом, сразу же обнаруживал необходимое самообладание, как только проникался пониманием внутренних причин или скрытой подоплеки вопроса.

Просто опасность таилась повсюду, враг выглядывал из каждой (цели, веры, по сути, как бы не было никому, и в то же время такая вера была повсюду, снизу доверху. Такова логика этой жизни и этой борьбы!

Сколько подводных камней и железных надолб-спотыкачей подстерегают нас на том единственно правильном пути, который очевиден всем честным людям, но по которому тем не менее невозможно ступить и шагу, если не знать заранее о возможных засадах и провокациях! Решения, принимаемые тобой в военно-полевых условиях, иной раз на виду у противника, выходит, не годятся в нынешних сложностях, во взаимоотношениях с людьми, которые не всегда доброжелательны, с высшими штабами, с Реввоенсоветом Республики, который почему-то не понимает очевидных вещей и открыто не доверяет ему, Миронову. Все окружающие люди доверяют, убедились в его преданности, а Реввоенсовет пока что не убедился! Или даже наоборот: убежден в обратном! Все до предела осложняется в этой борьбе идей, масс, личностей и многих не выходящих на поверхность, трижды замаскированных тенденций и даже претензий и амбиций...

Миронов много раздумывал в эти дни и, возможно, поэтому сравнительно спокойно, запрятав недоумение и обиду подальше, воспринял новый приказ Реввоенсовета фронта: передислоцировать формируемый корпус еще раз, глубже в тыл, на север Пензенской губернии.

Когда начальник связи принес свежую директиву, удивились ей более всего сами политработники Скалов и Ефремов. Миронов же только пожал плечами и сказал хмуро:

— Ну что же, в Индию так в Индию, донцам и это не в удивление! — и попросил комиссаров пройти по ротам и батальонам, разъяснить бойцам новый приказ.

— При чем тут Индия? — холодно спросил Скалов. Он понимал обычно Миронова с полуслова, а тут вдруг не понял,

— Был такой нелепый поход, при императоре Павле Первом, я же на днях вроде рассказывал об этом.

— Ну, здесь же не Индия, а боевой приказ! — заметил Скалов. — Откровенно говоря, не понимаю я вас...

— Я тоже многое перестал понимать, — с некоторым вызовом сказал Миронов.

О, богоспасаемый уездный град Саранск!

Никто бы не мог толково объяснять и рассудить, в самом деле, почему товарищ Троцкий «рассудку вопреки, наперекор стихиям» избрал самолично отдаленный этот городишко, посреди чахлых ельников и великого российского бездорожья поставленный, местом окончательного формирования Донского корпуса? Может, потому только, что здесь некогда жарким костром бушевало Разинское восстание и поблизости, в Темникове, сожгли старицу Алену, водившую казацкие и мордовские полки по-над Волгой? Или потому, что не миновал этой округи и другой великий донец, «осударь Петр Третий», он же Емелька Пугачев?

Молодой и дотошный комиссар Ефремов по прибытии на место достал какую-то растрепанную книжку, без начала и конца, из коей вычитал древние были о городе Саранске и с охотой пересказывал их в свободные минуты, после штабных совещаний и перебранок. Говорилось в книжке, будто в царствование великомудрой и милостивой правительницы Анны Иоанновны сидел тут воеводой нечистый на руку Исайка Шафиров, которого царские фискалы прямо на цепь сажали за многолетнюю городскую недоимку... При взгляде же на нищие окрестные поля, суглинки и болотистые трущобы, полуистлевшие городские срубы, черные и будто осмоленные от банной топки по-черному, с замшелыми кровлями из толстых пластин в полбревна, на подслеповатые оконца пригорода верилось, что недоимка здешняя копилась от века, без всякой надежды на светлые времена. Другое смущало ум: неужели и воевод в старое время сажали на цепь?

Но бывало и другое в Саранске. В те же примерно годы здешний дотошный кузнец Севастьяныч с подьячим Сенькой Кононовым смастерили будто бы подъемные крылья, а точнее, летак-самолет из тонких еловых дранок, обтянутых бычьими пузырями, ради того, чтобы из этого скучного места, где жить и терпеть невмоготу, к небу подняться, ближе к солнцу. И ведь летали, окаянные, взобравшись с теми крылами на пожарную каланчу. Изумляли и булгачили здешний темный народ.