Видно было даже со стороны, что комкор глубоко страдал от этих новостей с Западного фронта и с великим трудом сдерживал свои уже изрядно помотанные нервы.

— Да. Многовато на долю нашу перепадает непредвиденного и, скажу, непонятного, — кивнул Булаткин у стола и мрачно вздохнул. Его, видимо, тоже обидели отказом в академии, и он молча переживал эту свою жизненную неустройку. Где-то рядом, возможно и в кавгруппе Блинова или у Буденного, мотается его прославленная кавбригада, собранная весной восемнадцатого в Сельской степи... Орден в свежей розетке банта только сильнее подчеркивал бывшие заслуги комбрига, его нынешнее душевное неустройство.

— Не доверяют, что ли, нам? Откровенно не доверяют? — сказал Булаткин.

— Нет, не то, — вмешался Ефремов, обязанный успокоить своих командиров. — Кто не доверяет? У вас мандат ВЦИК на руках, целый штаб вояк с заслугами, на всех нас великая надежда возложена, так о чем тут говорить, товарищи? Правда, в верхах кое-кто передергивает карту, болтает разные глупости, ну так на каждый роток, сказано, не накинешь платок, нечего и обижаться. Не всякое лыко в строку... Вот к середине августа, худо-бедно, соберем пару кавалерийских дивизий, одну пехотную и дадим взвару, как и положено: во фланг и тыл Деникину! А тогда пускай угадывают нашенских за версту — и враги, и те, кто не доверял!

Вроде бы получилось убедительно. Ефремов встретился взглядом со старшим товарищем, Скаловым, и принял ободряющий встречный кивок: правильно, не надо впадать в ложные страсти! Миронов же все еще стоял в затемненном углу, молчал, приводя в покой закипевшую душу, Булаткин тоже вздохнул неуступчиво. А Михаил Данилов, совсем не к делу и не улавливая нотки неодобрения в последних словах комиссара Ефремова (который по возрасту ему, Данилову, едва ли не в сыновья годился!), начал вдруг рассказывать о своих злоключениях после раздоров с Михайловским ревкомом.

— Этих дружков вместе с их начальником Алешей Федорцовым, как я слыхал, уже разогнали и в партии не всех оставили, а через одного... — начал он с внутренним надрывом. — А промежду тем в Казачий отдел поступила бумага из политотдела Южного фронта, и в ней обвиняли меня же — в чем бы вы подумали? — а «в пособничестве начдиву Миронову»! По их словам, начдив Миронов — партизан и анархист, собирался вроде разогнать окружной ревком! Вот умники, понимаешь. Факт вовсе дурацкий!

При этих словах комиссар Зайцев неуверенно кашлянул и обернулся к Миронову, молча испрашивая запрета на подобные воспоминания. Миронов не смотрел ни на кого, тяжко вздыхая, а Данилов жаловался дальше:

— Наркомвоен товарищ Троцкий особо нажимал при этом. И товарищам Макарову и Степанову пришлось... вывести члена РКП Данилова из состава Казачьего отдела. Такие вот дела. Троцкий — большая власть, с ним не поспоришь! Одним словом, заслали меня с Особой комиссией на Дон, подальше с глаз!.. Но я-то, братцы, сильно доволок за ту поездку, даже в равновесие пришел, когда мы с Мозольковым и Овсянкиным этих провокаторов из Морозовской к стенке поставили. Не зря ездил, дюжина грехов с души свалилась.

— Коммунисту обижаться на такие вещи нельзя, если тебя на другое место переводят, — как бы между делом вставил от себя Скалов.

— Это понятно, — сразу согласился Данилов. — Я и не обижался, поехал работать без всякого ропоту... Меж прочим, незадолго перед нашим выездом заявился в Москву как раз этот Овсянкин-Перегудов... Ну, у него стаж побольше моего, никак с четырнадцатого в партии, ранетый продработник из Донецкого округа. Хотел прямо к Ленину с этими делами! Мы его — к Михаилу Ивановичу, а тот сразу в корень: человек-то из рабочих, иваново-вознесенский, на Дону будет объективным до конца! «А не включить ли вас, товарищ Овсянкин, прямо в правительственную комиссию по борьбе с перегибами на местах?» — спрашивает. Тот, понятно, согласный, за тем и ехал. С Калининым распрощался да и поехал... Толковый оказался, упорный солдатище, по-большевистски умел с дураками говорить!

Посидели, покурили молча. Миронов вышел из темного угла и занял свое место за столом. Страсти понемногу угасали. Данилов продолжал рассказ тихо, как бы отступив чуть-чуть, не привлекая к себе особого .внимания. Но историю хотел довести до конца.

— В трибунале заседал, потом послали его в Воронеж, по нашему частному определению. Ну, насчет товарища Мосина, что эти директивы за своей подписью рассылал... Но жалко, пропал куда-то наш посланец. Слухи были, что схвачен будто повстанцами тогда же, под Миллерово... Пропал, видно, человек! Он ведь никому не смолчит, тертый калач... А жалко. Надо было бы добраться тогда и до Воронежа, познакомиться с этим Мосиным. Бланки-то, на каких он рассылал директиву, были из Гражданупра, почти что партийные!..

— То-то и беда, — желчно сказал комкор. И непривычно глубоко затянулся дымом папиросы. Курил он по-прежнему редко, но сейчас возникла такая потребность.

— Мосина я знаю, — сказал Ефремов. Этот молодой комиссар знал, что разговор следовало уводить куда-то в ином направлении, в спокойное русло. — С заскоками товарищ... Рядовой сотрудник Гражданупра, но — личный друг Сырцова, вроде помощника при нем. Пользуется славой неподкупного деятеля. Но личных указаний от него, конечно, поступать не могло, разве что подписывался иногда за отсутствующего Сергея...

— Были подписи-то! — упорно вел свою линию простоватый Данилов. — Марк Богуславский — мы его шлепнули в Морозовской, как скрытую контру! — прямо плакался на суде и на колени падал: такие указания были, мол, из центру, от товарища Мосина. И бумаги при деле фигурировали. Вот он и кричал: дескать, кому подчиняться-то?

— Чепуха какая-то, — проявил упорство Ефремов и, мельком глянув на Скалова, начал выбирать какие-то бумаги и директивы из своей полевой сумки-планшетки, всегда болтавшейся у него на боку вместо шашки. Нашел потертый блокнот с замятыми уголками, а уж из него извлек свежую, еще не поблекшую кабинетную фотокарточку. И протянул Миронову.

— Вот он тут, Мосин, собственной персоной и в натуральную величину... Это мы все — в президиуме Гражданупра, на заседании. Сырцова тут нет, он на трибуне, за пределами фотографии, а это Блохин, Мосин, ну я тоже за компанию... — Ефремов скупо усмехнулся.

Карточка пошла по рукам. Миронов и Скалов только мельком глянули на воронежский президиум, потом очередь дошла до адъютанта штаба Изварина. Толстый и малоподвижный штабист Изварин был одним из народных комиссаров первого Донревкома, хотя родной брат у него болтался в эсерах-автономистах и обещал убить при случае, как «продавшегося евреям». Этот-то Изварин и вперился глазами в лица членов президиума... Фотограф, видимо по чьей-то просьбе, выхватил всего два-три лица на переднем плане, и лица эти отпечатались очень ясно и четко, с фактурой и особыми приметами — лицо Блохина выглядело асимметричным, каким-то отечным, а над левой бровью Мосина темнела расплывчатая приметная бородавка.

— М-м... Это — не Мосин, товарищи, — вдруг спокойно сказал Изварин. — Я этого человека знал по Воронежу и Курску еще до революции... Это — Мусиенко! Мусиенко, скрывшийся в девятьсот тринадцатом, агент воронежской охранки, вот это кто. Совершенно точно. — И положил фотокарточку на стол очень строгим движением, перевернув почему-то ликами вниз.

— То есть как? — удивился Скалов и взял фотографию в свои руки.

— Агент охранки? — тоже пожал плечами Ефремов.

— Совершенно точно, товарищи. Я в то время, гм... страшно сказать, был профессиональным цирковым борцом-силачом... Гастролировал по южным городам: Новочеркасск, Ростов, Мариуполь... — порозовел от этих признаний толстый Изварин. — Цирк-шапито! Ну, бывали и в Воронеже, Борисоглебске... С Иваном Закиным дружил, с Черной Миской боролся, но, правда, проиграл по очкам... Афиши были вот такие! Могу гордиться: на лопатках был лишь однажды, да и то от Ивана Поддубного!

— Вы бы покороче, — вдруг нахмурился Миронов. — Какие тут гастроли? Вы же из казаков? И — в борцы, на ковер?