— Н-да. Так что же произошло в Воронеже?

Анатолий сидел на кровати как побитый, сложив на коленях руки. Ответил после длительной паузы:

— Не понимаю, что происходит... Ну, было совещание политработников. Проводил Троцкий. Речь у него обычная: «Казачество — опора царя. Уничтожить казачество в целом, снять лампасы, запретить именоваться казаком, расказачить, выселить в массовом порядке в другие области — вот наш лозунг!» Я в ответ запротестовал, сказал, что казачество неоднородно, что большая часть кавалерии на юге да и в пехоте — из казаков. Как в таком случае вести с ними политработу? Есть также большие командиры из казаков, комиссары полков и дивизий... Добавил при этом, что и сам я из казаков...

— А он что? — весь наершился Миронов.

— Он закричал: «Вон отсюда, если вы казак!»

Анатолий горько и сдержанно усмехнулся.

— Так и сказал?

— Так и сказал, представьте.

— Уму непостижимо. Что же это делается? — Миронов облокотился на стол, сжал чугунные свои скулы кулаками и замолчал, насупясь. Сидел так долго, недвижимо, как бы отключившись, не думая, ни о чем. Потом сказал: — Надо проникать в Москву, обратиться к Ленину. Знаю, Ковалев собирался, да не успел. Теперь вот надо нам эту его недоделку исправить. А вы напишите обо всем отцу. Это — политическое хулиганство, не больше и не меньше.

Миронов встал, крепко пожал руку Анатолия.

— Может, я попрошу все же чая? — спросил тот.

— Ничего не надо. Дела ждут, сынок, — отказался Миронов и, пожелав доброго пути назавтра, вышел.

Остатки войск 9-й Красной армии, заняв круговую оборону по правому берегу Дона близ станицы Клетской, медленно переправлялись на понизовый левый берег и затем лугами, займищами тянулись на север, к железной дороге. Когда последний обоз спустился под гору и начал громоздиться на паром, боевое охранение было снято. Бойцы, кидая винтовки, бросались вплавь...

Именно здесь, под Клетской, Троцкий самолично отстранил от командования Княгницкого, тайно побеспокоившись о вызове его на партработу в Бессарабию, и вопреки новому составу РВС армии назначил на его место военспеца Всеволодова.

Всеволодов ультимативно потребовал устранения члена РВС Михайлова и некоторых других политработников, на что Троцкий пойти не мог. Затеялась длительная перебранка, в пылу и под прикрытием которой новый командарм распорядился об отводе своих войск за пределы Донской области.

Дальнейшее его мало интересовало. 17 июня, во время переезда штаба из Михайловки в Елань-Камышинскую, Всеволодов отлучился легковой машиной в хутор Сенной, где временно находилась его семья.

— Знаешь, милая, — сказал он жене, собиравшей вещи, — в Калаче появился Миронов с какими-то чрезвычайными, чуть ли не генерал-губернаторскими полномочиями... Лучше не испытывать судьбу, не усугублять положения. Думаю, что здешние мои дела закончены и его превосходительство поймет меня правильно. Пора, знаешь ли, и честь знать... Сегодня ночью мы выезжаем к Арчединской, там предположительно должны уже быть передовые разъезды Сидорина...

На следующий день в Елани было смятение: не могли сыскать нового командарма, захватившего в портфель наиболее важные оперативные документы...

В эти же дни политкома Гуманиста срочно вызвали в политотдел фронта, освободив от обязанностей в эскадроне.

Аврам выехал с тайной тревогой, а в Козлове эта тревога значительно возросла. В штабе исподволь начали искать виновных за катастрофу на фронте, смещали, наказывали, отдавали под суд.

Начальник политотдела усадил Аврама перед собой в кресло и долго в молчании рассматривал его юную в общем-то и жалкую фигуру с тонкой шеей и кудлатой головой. Ходоровский был по возрасту старше Аврама всего на пять-семь лет, но смотрел на него и говорил в дальнейшем с отеческой строгостью. Этому способствовали не только большая черная борода и огромные очки Ходоровского, но и вся обстановка в Реввоенсовете.

Сказал, склонив голову и глядя исподлобья через дужки очков:

— Одного не пойму, товарищ Аврам, как это вы под Монастырщиной устроили с этим командиром эскадрона... как его?..

— Барышников?! — с готовностью привстал Гуманист.

— Да. С ним... Как это вы додумались там устроить варфоломеевскую ночь среди бела дня?

Аврам откинулся в кресле, расслабляя нервы до предела, и кинул голову сначала влево, потом вправо, как бы освобождая тонкую шею от тесного воротничка.

— Были же директивы на этот счет? — нашелся Аврам, спросив тихим голосом, как заговорщик. — А теперь что? Другие установки?

— Теперь вот что, — строго сказал Ходоровский. — Первое: директива Донбюро, разработанная Сырцовым, Блохиным и другими, отменена Политбюро ЦК. Отменена. Не только как головотяпская, но и вредная по сути. Но дело не в этом, товарищ Аврам... — Ходоровский снял очки и, сильно щуря свои пронзительные глаза, начал протирать стекла белым платком. — Дело, понимаешь... Тут еще приехал с передовой некто Мозольков, член партийной комиссии по этому делу, он, между прочим, питерский, так вот он и докопался до этой истории. И требует отдать под трибунал тебя и Барышникова.

Ходоровский водрузил очки с протертыми и чистыми стеклами на нос и насупился еще больше. Побарабанил толстенькими пальцами по столу, обтянутому зеленым сукном.

— Как смотришь на это?

У Гуманиста взмокли ладони и явственно выступил пот на окружности лба, у корней волос.

— Не... понимаю, — сказал он, снова пытаясь привстать в кресле.

— Да. Барышников-то офицер, мосол так сказать, он выполнял букву приказа и в данном плачевном случае не подсуден никакому суду, — вздохнул Ходоровский. — А вот для тебя вопрос совсем плох... Не кто иной, как политком, обязан был блюсти дух закона, его суть! И политком в ответе кругом. И за себя, и за командира.

— Переговоры были запрещены, товарищ Ходоровский, — сказал Аврам дрожащим от возмущения голосом. — Другого выхода же не было!

— Как это не было? — удивился Ходоровский. — Был! Взять этих повстанцев под стражу и конвоировать в ближайший штаб! Неужели ты не мог сообразить? К нам или в крайнем случае в Воронеж! А там бы разобрались с каждым в отдельности. Но ты, Аврам, не сообразил этого по молодости и, прямо сказать, подпал под влияние более опытного и старшего по возрасту командира. Бывшего офицера к тому же. Ведь подпал же?

— Совсем не то. Не подпал. Но просто не мог и не счел возможным удерживать его перед лицом эскадрона. Там всякие сорвиголовы, они могли посчитать меня трусом...

— Да? Это несколько проясняет дело в твою пользу...

Ходоровский еще побарабанил пальцами по мягкому сукну стола, но некой невидимой нервной клавиатуре и вздохнул:

— Вообще-то дельце неприятное для нас для всех. Отвратительная история. Ты согласен?

— Отчасти да, — вздохнул Аврам. И повинно кивнул вихрами.

— А все дело в том, что не на месте ты оказался, товарищ Аврам. Не на месте, как военный именно комиссар! Место твое — в гражданском агитпропе, и не более того... — отцовские нотки вновь пробудились в голосе Ходоровского. — Вот я и решил: зачем губить молодую, неопытную душу на самом взлете? Жалко мне тебя, братец, такого зеленого и такого слабого... Пусть уж все станет на свои места.

Аврам весь напрягся от внимания и тревоги. Что он решил?! А Ходоровский сказал спокойно:

— У нас имеются вызовы, две командировки на работников агитпропа в Харьков. Для борьбы с остатками банд Григорьева и — в штаб Махно.

— Махно? — снова вспотел от неожиданности Аврам.

— Да. Сейчас он с нами, командует дивизией. Пойдешь к нему в политотдел. Инструктором. Рядовым. На особо опасную работу. Это снимет с тебя и всех нас всякую вину за прошлый инцидент. Ты понял?

— Но... Махно? Как же так?

— Все так же. Он ведь никогда не примыкал к белым. Болтался меж двух огней. А сейчас его обратили в праведную веру, и надо формировать политсостав. Там будут опытные товарищи: Полонский, Азаров, Вайнер и другие. Поработаешь с ними, кое-чему научишься.