Аврам взял себя в руки и ответил спокойно, на теоретических примерах, не преминув коснуться и сути интернациональной, а вечером все же проверил у местного председателя ревкома: не кулак ли этот паршивый казачишка, нет ли у него родства в белом офицерстве?

Но, оказалось, нет. Оказался он даже обыкновенным бобылем — у него-то ни своей хаты, ни жены, ни детей не было, вот что удивительно! Зимой жил он в наймах, по соседям, а летом либо пас овец, либо сторожил сад у ближнего пана. С ранней весны до первого снега обитал в садовом шалаше. Его по этой жизни даже никто не называл по имени, а дали такую кличку — Шалашонок.

Аврам тогда простил пархатому Шалашонку его невежество, а сейчас, увидя его в строю парламентеров, сильно возмутился. «Какая же гнида! — подумалось. — Ни жены, ни имущества не имеет, а какую-то свою гордость и спесь желает всякий раз выразить! И мы-де люди! Так за что же он, в самом деле, болел-то?» Прояснилась мысль о необходимости решительной борьбы с этой косной темнотой, сословными предрассудками, круговой порукой сельщины, где заодно все — и кулак, и такой вот злобный батрак, какой-нибудь Шалашонок...

Теперь этот казачишка Шалашонок сидел на добром коньке в задней паре (вся денутация стояла на конях в две шеренги) и был едва виден... Ах ты, темнота дремучая! В Москву, видите ли, он собрался!..

Между тем Овсянкин уже взял из рук Беспалова, сидевшего понуро в седле, древко флага. Длинное полотнище тут же потащилось по зеленой травке. Глеб поднимался с флагом к Барышникову и Гуманисту, сверля расширенными, черными зрачками обоих, понимая, что сейчас произойдет нечто немыслимое, страшное.

— Именем революции... — с хрипом сказал он, останавливаясь на пол пути, мучительно напрягая волю и мозг, чтобы найти какие-то главные, пронзающие своей правдой слова, и не находя их, — именем народа я... требую... конвоировать нас в штаб!

«Спектакль», — подумал Аврам, отворачиваясь к Барышникову и как бы доверяясь ему в эту минуту. Ему претила ненатуральность всей сцены. Да и не умел человек умирать красиво, мельчал на глазах... Но раз подошло время и место — умри, гад, с достоинством!

А что ж тут такого? Гражданская война есть средство Мировой Революции. Тут смущаться нечем. Пролетарий-диктатор вложил в нашу руку тот меч-кладенец, который тысячу лет ждал своего времени... Жестокость? Но это — не классовое понятие, а поэтому им должно пренебречь.

Этот парламентер, попавший в плен к повстанцам, мелет чушь, драматизирует события. Но какая может быть «частная драма», когда на кон поставлена судьба мирового пролетариата?

Да он уже и смирился, кажется... Обмяк, понял этот заблудший индивид!

— У нас, в России, говорят: чужого горя не бывает... — с безнадежностью вдруг сказал Овсянкин, потеряв не только надежду, но и последние силы в этом внутреннем борении и поиске. — У нас — не бывает, а у вас, как видно, есть и такое?!

— Мацепуро! — коротко и непонятно крикнул через плечо Барышников.

Это была фамилия такая: Мацепуро.

На задерганном коне с рваными кровоточащими губами подлетел отделенный в расстегнутой до пупа розовой рубахе, под которой рябила удалая волна матросской тельняшки. «Заломил коня безжалостно, разрывая мундштуками конскую пасть, отсалютовал шашкой: каков будет приказ?

— Этих... изменников! — кинул небрежно комэск Барышников, чуть побледнев от решимости. — Всех... по первому разряду!

«Мацепуро?!» — словно обожгло душу Овсянкина.

Но Мацепуро был захвачен им лично в Сарепте как грабитель! Мацепуро командовал тогда одним из эшелонов... Анархисты захватили после эвакуации Ростова пятнадцать миллионов рублей золотом и начали делить, как мародеры... Их арестовал сам Чрезвычайный комиссар Орджоникидзе! И после почти всех расстреляли в Царицыне. Почему этот здесь?

Овсянкин смотрел на происходящее расширенными зрачками и не верил глазам своим.

Ринулись в охват всадники, замелькали клинки, взревели двенадцать безоружных… Хрип, вой, проклятия, лязг клинков и затворов смешались в жуткий хаос расправы, солнце зашло за дымное облако, потух за Доном золотой купол церкви.

— Товарищи! — как бы очнувшись, схватив за лезвие шашки окровавленными пальцами и не выпуская ее, хрипел Беспалов. Он качался в седле, потому что Мацепуро, оплошав, рвал шашку свою из его рук. — Товарищи! Я в Красной Ар-р... Добро-во-лец! Я сам пошел за Сове-ты...

Ординарец Барышникова с другой стороны достал Беспалова клинком вдоль темени, и боец упал наконец под копыта своего коня.

Юный политком Гуманист оробел.

Он все-таки не этого ожидал от непримиримости и суровости своего командира! Ну, напугать, ну, задержать и конвоировать в штаб, судить, наконец, и — расстрелять по суду революционной совести наиболее отпетых!.. Но не так же...

С другой стороны, на его глазах происходило именно то, что после можно было назвать «неизбежной жестокостью момента», и это его парализовало. Он не мог вмешаться, приостановить расправу.

Был некий перехлест боевой ярости, некая чрезмерность подхода, но Гуманист был еще молод, слаб против Барышникова и к тому же боялся уронить себя в глазах бывалых рубак, таких, как морячок Мацепуро. Кроме того, по опыту он уже знал, что надо в подобных случаях сдерживаться. Жизнь сначала напугает до шока, а потом все и оправдает путаной усложненностью взаимосвязей. Сегодня ты перегнул палку, а завтра еще сильнее перегнул твой враг, и все стало как бы на место, на золотой серединке... Кто и кого станет судить?

Как нарочно, тут именно и произошло нечто неожиданное.

Шалашонок, самый невзрачный и безобидный из казаков, не удостоившись удара сабли, оставленный на какие-то минуты без надзора, вдруг развернул конька и, взмахнув расставленными локтями, кинулся вскачь по скату зеленой балки. Он уже был саженях в двадцати, когда кто-то догадался и раз за разом трижды выпалил вслед из винтовки. Шалашонок долго и старательно валился с седла на левую сторону, как-то странно завис в стременах, и конь его, не сбавляя бега, поволок хозяина дальше.

— Готов! — насмешливо сказал Барышников, глядя с высоты седла на эту, привычную в общем, игру всадника. Шалашонок явно уходил от преследования, обманув всех несложным кавалерийским трюком, но это, по Барышникову, было и к лучшему: там, в штабе повстанцев, пусть обо всем знают...

— А он — не ускакал? — спросил с беспокойством Аврам, глядя в конец балки, где уже исчезал за поворотом конь с волочившимся по земле всадником.

— Нет, что вы! — сказал Барышников. — Из трех пуль одна — наверняка... Упал же!

...Овсянкин стоял бледный, с подергивающимся лицом. Слезы катились по гневным морщинам, а он, все еще не понимая чего-то в том, что происходило, смотрел на двух всадников-командиров, так спокойно обсуждающих подробности этой расправы. Руки Овсянкина все еще сжимали древко приспущенного белого флага.

— Я же коммунист, сволочи! — вдруг закричал он. — Ты и ты!.. Вы ответите за это... за эту казнь, звери!

— Коммунисты не ходят с белым флагом! — спокойно процедил сквозь зубы Барышников и оправил на груди новые ремни портупеи. — Видали мы тоже коммунистов!

— Коммунисты не опускают свою роль до... белого флага! — как эхо откликнулся Аврам, всецело понимая гнев командира экскадрона, хотя ухо Аврама уловило и некий нечистый тон в интонациях спутника.

— Вы ответите оба, — потеряв что-то в душе и оттого внутренне опустев, сказал Овсянкин. — Оба...

Немного помолчав, Барышников выразительно вздохнул, как бы прощая оскорбление, и сказал многообещающе:

— Хорошо. Ты — иди... Иди, — как бы еще раздумывая, прицениваясь к моменту. — Иди со своим белым флагом хоть до Москвы. А хоть и дальше. Ну?

Глеб не двигался, зная, что тот обязательно выстрелит в спину.

— Иди же, сволочь! Ну! Вон туда, на изволок, к тому кустику!.. Видишь боярышник? Ну, белый, весь в цвету? Валяй! Так по-над ним и на Калач, а там на железную дорогу!.. Чего остолбенел, не убью...