Особенно меня заинтересовало открытое вами коммунистическое сельское хозяйство. Сейчас одной из главных задач, стоящих перед Республикой, является развитие и подъем сельского хозяйства. <...>

Вы должны позаботиться о том, чтобы сельское хозяйство ваше было правильно организовано, как учит агрономическая наука, для чего советую вам привлечь к вашему делу знающего агронома.

В особенности прошу ставить работу в коммуне так, чтобы помогать окрестным крестьянам и иметь с ними наилучшие отношения. Без этого и без делового, практического, хозяйственного успеха я коммунам верю плохо и немного даже коммун боюсь.

Посылаю вам всем свой товарищеский привет.

В. Ульянов (Ленин)[60].

Миронов бережно сложил лист, водворил на место, к партийному билету, и мысленно поблагодарил Дорошева за большую поддержку.

Поезд остановился на каком-то полустанке, пришел вестовой Соколов и откозырял:

— Товарищ инспектор кавалерии, Филипп Кузьмич! Тут Блиновская дивизия почти в полном составе... Ждут вас, хотят видеть и проводить, как говорится... По уставу.

Миронов как бы очнулся, оправил волосы, усы, надел шинель и шашку.

В белой, полынно-снежной степи, на самой границе родной Донщины, еще раз промчались парадно, при развернутых знаменах красные казачьи полки Блиновской, отсалютовали блеском клинков, взволновали кровь раскатистым ypa, и себе, и отъезжавшему из армии старому своему командиру. Конские копыта взбивали неглубоким, колючий снег, и сквозящая поземка тут же завивала снежную пыль, сдувала на обочины, в заиндевелые кусты и полосы старых бурьянов.

Было тут и свое торжество, праздник. Но грустно было на сердце Миронова, режущий февральский ветер с далеких отсюда усть-медведицких бугров выжимал слезу. Мало примечал он знакомых лиц в эскадронах, припоминался явственно недавно убитый станичник Осетров. Почти все те, что сошлись когда-то на его призыв в Арчединской и Михайловке, под Секачами и Филоновом, почти все они полегли в нескончаемых схватках лихого и непоправимого уже трехлетия, когда один порядок жизни схватился в рукопашной с другим, неведомым... Пришла победа, но не все дожили до этого дня, и слишком много лютого, неизбывного горя скопилось в сердце, чтобы теперь безоглядно и просто радоваться нынешнему дню. Мешало рыдание, схватившее спазмой за горло, выжимавшее влагу из глаз.

Шепотом, едва шевеля обветренными, сухими губами, повторял славные имена подков, как на всяком торжественном смотре:

Славные блиновцы-хоперцы!

Доблестные заамурцы и белозерцы!

Герои-быкадоровцы, сыны мои любимые!

Бесстрашные лабинцы и герои-таманцы! Слава вам!..

Возглашал Миронов славу героям, благодарил красное казачество за лихую работу в боях с Врангелем и Махно, салютовал именной золотой шашкой и на прощание обнялся с начдивом Качаловым — всё! До свидания, мои боевые орлы!

Тут же присутствовал и новый комкор-2, принявший дела, Николай Томин, бывалый кавалерист с Урал-реки, друг Николая Каширина. Он и проводил Миронова на станции, когда салон-вагон прицепили к очередному маршруту. Уезжал в Москву и Тарасов-Родионов, бывший штабист и политработник, а теперь журналист и писатель.

Особой охраны с Мироновым не было, только два ординарца при салон-вагоне. Впрочем, до Царицына тем же эшелоном следовала Особая бригада краснознаменца Акинфия Харютина, направляемая для подавления мятежей на Волге и в Тамбовщине. Таисья Ивановна Старикова, незаменимый инструктор политотдела, всплакнула, обнимая Надю, сказала что-то горько-смешное, бабье, и подняла руку с красной косынкой... Поезд дернулся, начал отплывать маленький станционный поселок, остались на платформе провожающие, оторвалось еще раз что-то дорогое от сердца — прожитые и пережитые дни вместе, понятое за это время умом и сердцем.

Взмахнула напоследок косынка Таи Стариковой, и ветер отнес и развеял над белыми снегами и скачущей гривой при морожен но го бурьяна ее голос:

— Прощайте, дорогие мои! До встречи! В Москве увидимся!..

А вагонные колеса уже набирали скорость, и перестук их отдавался в душе, как предостережение, знак неизбывной военной тревоги.

С отъездом Сырцова на работу в Одессу жизнь и положение Евгения Ефремова, способного пропагандиста и деятельного человека, заметно изменилась в лучшую сторону: его перестали шельмовать и третировать. Сказывались, по-видимому, и успехи красной конницы Миронова на фронтах, и то, что во главе губернской партийной организации стал умный и принципиальный человек Лукашин. Уже в конце прошлого года Донком решил укрепить окружные и районные Советы местными, проверенными людьми. Ефремова, в его 26 лет, избрали председателем Усть-Медведицкого окрисполкома в слободе Михайловке.

Неимоверные испытания переносила молодая жизнь, и еще горшие тяготы обещала будущая голодная весна. Михайловские партийцы и члены исполкома жили зимой в состоянии постоянной мобилизованности, без всякой личной жизни и свободных минут, глодали ржаные сухари и пайковую воблу при пустом чае, спали в охраняемых служебных кабинетах по столам и диванам с продавленными пружинами, положив под голову две-три пухлых папки с циркулярами и наган. Казарменная жизнь изматывала, каждый ходил с ввалившимися скулами и горячечными глазами, но иного выхода не было, шла война. Между тем в станицах уже начали пухнуть от голода дети и старики и, хотя население откровенно не поддержало бунт местной караульной команды с ее командиром Вакулиным, по ночам нет-нет, а нее же гремели кое-где одиночные выстрелы обрезов, сводились давние и новые счеты... Пропагандисты выезжали в хутора без большой охоты, население требовало уже не пустых слов, а керосина, гвоздей, соли, мыла в обмен на изымаемый хлеб и картошку, но ничего этого у новой власти пока что не было…

В начале января на Дону вновь замаячил Ивар Смилга — его назначили в РВС Кавказского фронта — Ефремов это заметил. А чуть позже неожиданно отозвали в Ростов председателя окружкома партии, бывшего питерского партийца Раевского, а взамен его на неопределенное время приехал член «тройки» по борьбе с бандитизмом в Донской области Кржевицкий с помощником и адъютантом Барышниковым. Ефремову стало труднее: Кржевицкий, еще даже не кооптированный в окружном, стал очень размашисто вмешиваться в работу, гонял продагентов как в самые горячие дни ссыпки хлеба, закручивал все гайки, какие только возможно. В ближнюю станицу Арчединскую выезжал сам для показательного суда над злостными должниками по хлебной и денежной контрибуции, и в конце концов арестовал там председателя совета «за потачку населению, саботирующему разверстку...» Временно же поставил самоуправно на место председателя верного своего человека Барышникова.

Именно в этот момент и взбунтовался Вакулин.

Ефремов по молодости кипел и возмущался, пробовал, конечно, выяснить отношения с Кржевицким, но успеха, понятно, не имел. Да и правду сказать, этот старший товарищ, Кржевицкий, мало-помалу прибирал к рукам и самого председателя исполкома Ефремова, то прижимая своими очевидными полномочиями «из центра», то поддерживая в иных, трудных положениях, а то и прямо захваливая в докладах. Наконец, на днях произошел и такой случай, что Евгений просто симпатией проникся к приезжему товарищу.

Сразу после Нового года, скромно отмеченного всей ячейкой, Кржевицкий вдруг созвал экстренное совещание исполкома с довольно странной повесткой дня: «О политической бдительности, борьбе с провокациями и укреплении дисциплины» и туда же вызвал одного из охранников продкома, бывшего красного партизана Скобиненко.

Никто не мог бы, даже с течением времени, понять и оценить этот спектакль, не говоря уж о молодом Ефремове или даже его заме Лавлинском.

Кржевицкий сделал необходимую паузу и после объяснил конкретно:

— Каждую неделю, товарищи, от него, так сказать, верноподданнический донос: «Я заметил, я видел, я предполагаю...» Я, я, я! И все — на своих же товарищей по ячейке! Вот, Скобиненко, как хочешь, но я буду здесь читать твои... произведения!