От Западного Кингстона фургоны едут на восток, мимо порта Гендерсона, через мост, минуя четыре пляжа Портмора и вверх по склону холма. На подъезде к Грин-Бэй шофера говорят им выйти из фургона и дожидаться прямо здесь. Что, мол, скоро сюда должен прибыть еще один грузовик, который с оружием, – эта братва даже не помнит, что раньше речь шла о легковушке, а не о грузовике. И вот ребятки смотрят и ждут. Тут подходит какой-то армеец и заводит разговор со старшим из ребят. Вдвоем они отходят в кустарник, и тут остальные слышат выстрел, словно к началу состязаний. И разверзся ад…

Из кустов появляется тот армеец и открывает огонь с расстояния. Еще один солдат бежит на ребят с автоматом и стреляет на ходу. А кто-то третий, укрытый в кустарнике, вообще начинает тарахтеть из пулемета – «тататататата», – прямо как на войне. Один паренек срывается бежать, но натыкается на очередного солдата, который выстрелом сносит ему полчерепа; другой парень ломится напропалую сквозь заросли, по дороге к морю оставляя на шипах лоскутья кожи. Пятеро убиты, несколько ранены, двое ныряют в море и там их спасают рыбаки. Остальные рассеиваются. Потом тот армеец появляется в телевизоре и говорит, что те ребята случайно приблизились к военным на огневую дистанцию во время учебных стрельб. А министр в своем телеобращении сказал: «Среди убитых в Грин-Бэй святых не было». За три дня до концерта мы выходим с протестом насчет того, что люди в гетто до сих пор едят и срут в одном и том же месте. Фараоны из Вавилона учиняют разгром и убивают по ходу троих, в том числе одну женщину. И опять слова того же министра: «Если в этом году погибнет хоть один полицейский, тех, кто посмел его убить, будут отлавливать, как собак».

Многим предстоит пострадать. Многие еще погибнут. Первую неделю в тюрьме Вавилона меня не переставая били. Никаких сведений они не выжимали, не пытались и сделать меня своим осведомителем. А просто по очереди метелили, демонстрируя, кто здесь истинный начальник. В одиночку они ко мне никогда не приходили – после первого раза, когда ко мне заявился один храбрец и я двинул его по яйцам так, что те у него впечатались в мозг. После этого они уже являлись двойками, тройками, а один раз даже вчетвером. Как будто состязались меж собой: от кого я взвою первый, тот и выиграл. Имена первых троих я узнал – Уотсон, Грант и Невис. Пришли они крадучись, поздно ночью, но я-то услышал, как звякнула дверная решетка. И с ходу принялись охаживать меня дубинками. «Это тебе за Родерика, – сказал один. – И за его вдову». «Тогда запомните: если вы меня убьете, кто-нибудь вас за меня уделает», – сказал я им и выплюнул коренной зуб (он у меня все равно был с гнильцой; вот и к дантисту ходить не надо). После этого фараоны окучивали меня почти еженощно на протяжении недели, и приводил их непременно кто-нибудь из той тройки, на манер экскурсовода.

В последнюю ночь пришли четверо, двое придавливали мне лицо к полу с запахом моих собственных ссак. В свернутое полотенце они положили брусок мыла и по очереди лупасили меня с приговоркой: «Раз картошка, два картошка, три картошка, четыре…» Меня это постепенно стало утомлять, и я сказал: «Грант и Невис, а ну-ка отъебитесь, пока я не взбушевался». Они вначале оцепенели от изумления, что я их знаю по именам, а потом залютовали еще пуще. Через пару дней оба отпросились у своего начальства в краткосрочный отпуск – жена Гранта считай что напрочь лишилась левого глаза, а у сына Невиса оказались сломаны рука и нога. Невис пришел ко мне в камеру со словами, что лично меня убьет. А я ему сказал, что его сына мне жаль, но тревожиться как отцу ему следует даже не о нем, а о тринадцатилетней дочке – если конкретно, то о ее девственной плеве, которая может быть порвана не тем, кем надо. Вы никогда не видели, как черный человек обращается в белого? Забавное зрелище. Когда меня наконец выпустили в общую зону, где меня уже ждали мои люди, они всем скопом сумрачно молчали. Я подумал было, что это из-за новостей о сыне Невиса – дескать, это уж слишком, – а потом понял, что это из-за подлинного уважения ко мне. Завидев у одного из них газету, я ее выхватил, раскрыл и тут на передней странице увидел Певца.

Вечер. Мы с Паваротти запаздываем. Часов у меня нет, но я могу отсчитывать ход времени – умел делать это сызмальства. Да еще дед научил меня, как указывать время подобно колону. Хотя стоп, какой же он мне дед? Дедов в гетто нет ни у кого. Он просто старик, которому не свезло в одиночку дожить до старости. Помнится, он тянул все время одну и ту же песню: «Раз два три четыре едет дед Колон. Раз два три четыре вот Колон пришел. Раз два три четыре цепка на часах, раз два три четыре часики звонят. Спросишь время – он на солнце глянет, и цепочка златом заиграет».

Паваротти невозмутимо смотрит на меня – я и не понял, что пою вслух. В общем, уже вечер, примерно полвосьмого, и мы едем около моря, так что заход солнца ничто не застит. Тони Паваротти едет неторопливо, а я его не подгоняю, и пространство кабины заполняет диско-музыка, а иначе нам приходилось бы заполнять тишину своими голосами. Поначалу музыка кажется мне «голубоватой», но слова постепенно проникают. Действительно, танец тени. Как только гаснет свет, мы начинаем свою пляску с тенями. Тому, что содеяно в темноте, обратно на свет вернуться не суждено.

Сейчас мы мирно едем вблизи моря, а я раздумываю о втором Концерте за мир, что затеялся в Англии. Потому как в семьдесят седьмом была только война. Концерт призывал к единой любви, и мы брали по два доллара за «сектор Сплоченности», по пять за «сектор Любви» и по восемь за «сектор Мира» – на случай, если концерт вздумают посетить обгоревшие на солнце белые мужчины и женщины, которым хватит смелости, хотя было понятно: скорее застынет ад, чем такое произойдет. Обгорелым белым мир не нужен; им нужно, чтобы Ямайка стала пятьдесят первым штатом США, а еще лучше – просто колонией.

Концерт мы проводим потому, что «зеленый» ты или «оранжевый», но у нас до сих пор есть места, где даже негде справить нужду, а детвора у нас выживает под палками, камнями и пулями для того лишь, чтобы затем умереть через глоток зараженной воды. Концерт у нас потому, что у каждого из троих здесь нет работы, и не только в гетто. Концерт у нас потому, что от Вавилона совсем уже нет житья. Певец возвратился, но в нем видна перемена. Если раньше он кидался обниматься, еще даже толком на тебя не взглянув, то теперь он секунду-другую пережидает или молча улыбается, ухватив себя снизу подбородок. Раньше он доканчивал начатую тобою фразу, а теперь ждет, пока ее закончишь ты, и, ничего не говоря, смотрит прямо сквозь тебя. Пойми же ты, я никаким боком не причастен к 3 декабря 1976 года. Но я знаю, что он теперь спит с одним приоткрытым глазом, и порой этот глаз уставлен в меня.

Мы с Тони Паваротти отдаляемся от моря и поворачиваем к Каналу Макгрегора.

Концерт. В семьдесят шестом году я на Концерт мира не попал. Зато войну после него прожил и прочувствовал сполна. А вот концерт 22 апреля я посетил. Более того, стоял на сцене. Смотрел, как Сеага и Мэнли образуют над головой Певца купол. Людям испокон свойственно выискивать знаки и чудеса, хотя знаки не означают ничего, а в чудесах нет ничего чудесного. Однако человек, которого я не забуду никогда, это Тош[164].

Поначалу мне казалось, что он хезать хотел на этот наш концерт. У человека был просто дар пудрить мозги, пока я его наконец не раскусил. Но даже когда раскусил и решил, что между нами наладилось понимание, он все равно вел себя как малость помешанный – может, потому, что, в отличие от остальных двоих участников группы, больше факался с Вавилоном, и в особенности с вавилонской полицией. Всего за месяц до того, как вернулся Певец, Тоша в аэропорту задержал таможенник и долго его мурыжил. И знаете, что он прошептал ему на ухо? «Я ищу повод пришить тебе расстрельную статью». Я даже не хотел, чтобы Тош участвовал в мероприятии, потому как такой человек не бывает чувствителен к позитивным вибрациям. Это Певец хотел его участия и убедил его приехать. Ну, а я в дела семейные не суюсь. Прошел уже почти месяц, а я Тоша вспоминаю до сих пор. Он был человеком, благодаря которому то событие навсегда останется в людской памяти. Непосредственно перед выступлением он сказал, что отыгрывать этот концерт, бомбоклат, не будет, «потому что каждый, кто в этом концерте задействован, все равно до его конца не доживет». Еще не остывшим вечером на сцену он вышел одетый в черное с головы до пят, как какой-нибудь официальный деятель; связанный с ЦРУ раста. И первое, что сделал, это сказал оператору выключить, бомбоклат, камеру. «Обладает ли слово “звук” силой, способной сломать барьеры угнетения, попрать беззаконие и утвердить равенство? Что вы имеете сейчас? Систему или шитстему, что складывалась и повелевала этой страной долгие века и эпохи. Вот уже четыре сотни лет вы живете по господской указке. Черные чувствуют свою неполноценность, а белые и некоторые цветные – свое превосходство и правят этой маленькой черной страной, как им заблагорассудится, вот уже бог весть сколько. Но вот пришел я с громом, молнией и землетрясением, с тем чтобы сломать эти барьеры угнетения, попрать беззаконие и утвердить равенство между покорными черными людьми!» Я стою, как мальчишка, оглушенный этой речью. Даже с распирающей мне голову растаманской вибрацией я никогда не задумывался о чернокожих, даже когда проезжал мимо еще уцелевших плантаций. Последнее, что сказал Тош, это «если вы хотите податься на небеса – дело ваше, а я задержусь здесь на миллиард лет». А потом по сцене пьяным козлом загарцевал Мик Джаггер, корча надменные рожи…