Юби встает и отходит к Питбулю. О чем они там перешептываются, неизвестно, но сразу после этого тот уходит. Через несколько секунд внизу открывается и захлопывается входная дверь. Юби возвращается и усаживается еще ближе. Одеколон «Кул уотер». Да, точно, я как-то сразу не распознал. На этот раз Юби придвигается и заговаривает чуть ли не шепотом, с легкой сипотцой:

– Я вот все думаю: если за тобой шел Тони Паваротти, значит, кто-то ведь за тобой его послал. Это мог быть только Папа Ло или Джоси Уэйлс. Но Папа Ло был до самой смертушки верен своему замирению; значит, остается Джоси, тут и гадать нечего. Так отчего же Джоси хотел тебя убить?

– Ты в самом деле думаешь, что я отвечу?

– Да. Я в самом деле думаю, что ты ответишь.

– Что это? Пидерсия типа «мне один хрен помирать, так что исповедаюсь напоследок»?

– Пидерсия? Бро, мне нравится, как ты все еще вворачиваешь ямайские словечки. Не забыл, стало быть… Насчет твоего убийства скажу: зачем мне это сейчас, когда я все свои пожелания уже четко обозначил? Кстати, Джоси Уэйлс теперь тоже долго ни к кому не притронется, и уж во всяком случае к тебе.

– Это он тебе обо мне рассказал?

– Да не то чтобы. Имени твоего он не помнил, просто, говорит, кто-то вроде тебя подлез, какой-то белый паренек от «Роллинг стоун», и очень уж въедливо расспрашивал про наркоту, так что Джоси послал Паваротти его подровнять. Ну а потом шли годы, а никто из белых при всем своем уме так ничего и не раскрыл насчет дилерской сети. Ну и понятно, раз ты убил его лучшего человека, то зачем рисковать еще одним. К тому же ты сразу после этого сделал ноги. А теперь вот Джоси Уэйлс в тюряге, и живым ему оттуда не выйти. А я хочу узнать, что же ты такого тогда нарыл, что он попытался убить тебя – белого, да еще из Америки… И когда – в семьдесят девятом году! Это, знаешь, со стороны Джоси был форменный беспредел по всем статьям.

– Но сам-то ты из «Шторм-группы». Ты на него, часом, не работаешь?

– Я? Да как у тебя язык поворачивается! Я вообще ни на кого не работаю. И уж подавно на какую-то там крысу из кингстонского гетто. Этот мазафакер даже книжки-раскраски прочесть не сумеет, даром что мнит себя умником. Но учти, белый малый: в третий раз я спрашивать не буду.

– Гм. Я… я только через несколько лет допер, что того парня послал он. На Ямайке тогда столько всего творилось, столько кипело разного дерьма, что это мог организовать кто угодно, даже гребаное правительство. Тот парень заставил меня понять… Бли-ин! Не знаю, зачем ты меня об этом пытаешь. Ты ведь с ним работаешь, так что, наверное, сам все уже знаешь. Может, ты эту хрень сам с ним и затевал.

– Какую хрень? Какую именно?

– Да насчет Певца. Чтобы его убить. Это же он в него стрелял, в Певца.

– Что ты такое сказал?!

Не успеваю я что-либо ответить, как он вскакивает и начинает вокруг меня кружить.

– Что ты щас такое сказал, мазафакер?

– Ничего. Что это он в семьдесят шестом году стрелял в Певца.

– В смысле, он был в той банде? Босс, да даже я думал, что это были делишки отморозков из Джунглей. Хотя я никак не ожидал, что…

– Еще раз говорю: выстрел сделал именно он. Точнее, выстрелы.

– Откуда, блин, ты это знаешь?

– Я у Певца через несколько месяцев брал интервью. Всем известно, что ему попали в грудь и в руку, верно? Ведь так?

– Так.

– А на тот момент лишь трое были в курсе, что, сделай он в тот момент вдох вместо выдоха, пуля угодила бы ему прямо в сердце. И были эти трое хирург, сам Певец и я.

– И что?

– Я отправился в Копенгаген, взять интервью у «Донов» насчет того перемирия семьдесят девятого года. И когда разговаривал с Уэйлсом, то невзначай всплыла тема насчет Певца. Он сказал, что по чистой случайности Певец получил ранение в грудь, а не в сердце. Что пуля впилась на какие-то полдюйма сбоку. Этого он тогда знать не мог, если только сам не был доктором, Певцом, мной или…

– Стрелком.

– Именно.

– Бомбоклат. Бомбоклат, юнош ты мой! Я и не знал…

– Теперь уже ты меня ввергаешь в оторопь. Я-то думал, об этом знают все, кто был связан с Уэйлсом.

– Кто тебе сказал, что я связан с Уэйлсом? Когда я налаживал бизнес в Бронксе, где был этот твой Уэйлс? А то ты не знаешь, что я все время считал: за всем этим стоял кто-то другой!

– И кто же?

– Забавно: он единственный, который, насколько мне известно, до сих пор жив.

– Уэйлс, что ли?

– Нет, не он.

– Что ты имеешь в виду…

– А тебе известно, мистер Пирс, что Певец одного из тех ребят простил? Да не только простил, а еще взял с собой в турне и ввел как брата в свой ближний круг…

– Да ты что, серьезно? – Градус моего расположения к этому человеку идет резко вверх. – Черт. Что же с ним сталось?

– Исчез. Пропал сразу вслед за смертью Певца. Понимал, что вся эта мудота скверно пахнет.

– Вот так взял и ни с того ни с сего исчез?

– Ни с того ни с сего, Пирс, никто не исчезает.

– У меня есть одни знакомые чилийцы, с которыми я могу тебя познакомить.

– Что?

– Ничего.

– Ты, что ли, с немецким в ладах?

– Да слушал одно время краут-рок[327]… А так – нет.

– Жаль. Такая тема для рассказа… Все люди, что окружали Певца, погибли – кроме одного.

– Но ведь Джоси Уэйлс не…

– Единственный, кто мог остаться в живых, исчез в восемьдесят первом году, и никто не знает куда. Один я знаю.

– И куда же?

– Да тебе по барабану.

– Почему, очень даже интересно. Правда. Так где он?

– Да я же вижу, тебе не интересно.

– А я говорю, да. Откуда ты знаешь, интересно мне или нет?

– Если интересно, то дознавайся сам. Хотя лучше не напрягайся. Тема для тебя, наверное, неподъемная. Может, когда-нибудь кто-то этим и займется.

– Ну, как скажешь.

– А ты возвращайся к своей «Краткой истории семи убийств».

Я чуть не говорю «спасибо», но вовремя спохватываюсь, что с таким же успехом можно благодарить налетчика за то, что он не убил тебя, а только пограбил. Сидеть болванчиком на табурете донельзя утомительно, но я не встаю. А, все равно. Достало. Меня подмывает спросить: если я напишу все то дерьмо, означает ли это, что Юби избавит меня от удовольствия увидеться с ним снова? Впрочем, ямайцы, насколько мне помнится, редко понимают сарказм, и кто знает, не таков ли сейчас расклад, что твои слова могут быть истолкованы как враждебность. Лучше обо всем этом дерьме не думать (ну и денек выдался, сюрреализм какой-то). Тут на кухне снова появляется Питбуль, и они с Юби вблизи меня переговариваются о чем-то, для моих ушей явно не предназначенном.

– И еще одно, белый малый, – оборачивается ко мне Юби.

В руке у него ствол. С глушителем. В руке. Ствол. С глушителем. Он…

– Аааааааааааааа!!! Бллля гребаный ты в ррот!! В ррот гребаный бляааа! О боже. Оооо боже. Оххххренеть. Оххх…

– Вот и я о том. Не сквернословь, пожалуйста, уши вянут.

– Да ты ж в меня шмальнул! Подстрелил меня, бли-ин!!

Из ступни вольно хлещет кровь, как будто меня только что пригвоздили. Я хватаюсь за ногу и понимаю, что ору, но не сознаю, что слетел с табурета и катаюсь по полу, пока Юби не хватает меня и не притыкает мне к шее ствол.

– А ну, заткнись, язви тебя, – командует Питбуль и хватает меня за волосы. – Заткнись, козлина!

– Вы меня, бля, подстрелили! Он меня, бля, подстрелил!

– Ну, подстрелил, и что? Небо синее, вода мокрая…

– О-о боже! О боже ты мой!

– Смешно, ей-богу. Все подстреленные меж собой будто сговариваются орать одно и то же. Может, у них какое-то руководство, специально на такой случай?

– Да пошел ты…

– Уже иду. Ты только не плачь, дитятко. У нас на Ямайке двенадцатилеток знаешь как стреляют? Но они так не орут, как в жопу раненные.

– О боже…

Ступня у меня буквально вопит, а он нагибается и баюкает меня, как дебила-переростка.