– О! Вот где мы встретились, медсестра Сегри. А в неотложке что, поток поступающих на нуле? Или вас перебросили сюда, в интенсивку?

– Гм… Да я, доктор, просто шла мимо и заглянула…

– Что-нибудь случилось? Дежурная сестра оповещена?

– Да ничего такого. Ничего, чтобы… Я тут просто проходила мимо.

– Хм. С каких это пор операционка посылает своих стажерок наверх, в блок интенсивной терапии? Кстати, медсестра Сегри, вы единственная, кого из них я знаю по имени.

– Доктор, мне вообще-то пора…

– Нет, задержитесь на минутку. Вы мне можете понадобиться.

Придумать откоряку я не успела: прикрыв глаза, он отрывисто кивнул – дескать, вопрос решен и возражений быть не может.

– Итак, здравствуйте, мэм, – учтиво обратился он к женщине.

– Почему тут все со мной балакают, как с какой-нибудь тугой на ухо?

– М-м? Медсестра, что она… Впрочем, ладно. Это, значит, ваш муж?

– Доктор Стивенсон, – подала я голос.

Хотелось сказать: да поговори ты с этой бабой просто, не надо ее пытать насчет всяких там семейных положений. Если она начнет углубляться в дебри своего сожительства, тебе месяц придется разбираться, сам не рад будешь. Но вместо этого я лишь сказала:

– Доктор, она указана как ближайший родственник.

– Угу. Понимаете ли, мэм, говорить о чем-либо еще рано. Он откликается… то есть лечение начато, но это пока лишь ранняя стадия. Первые дни, сами понимаете… Сейчас состояние у него все еще критическое, но через несколько дней оно может стабилизироваться. А за это время нам еще надо провести его через целый ряд тестов. У каждого теста…

– Теста? Что еще за тесто?

– Речь идет о контрольных замерах…

– Он что, в школе учится, чтобы контрольные сдавать? Всем этим вашим контрольным впору поставить двойку!

– А… э-э… Миллисент, можно вас на минутку?

– Миллисент? – настораживается баба. Необязательно на нее глядеть, чтобы чувствовать сейчас на себе ее хмурый, подозрительный взгляд.

Доктор отводит меня в сторонку, но недалеко. Ей все равно будет слышно, о чем мы говорим.

– Миллисент, э-э… Как бы это выразиться? Я не совсем ухватываю, что она говорит. То есть общую суть – да, но насчет ее акцента мне слон на ухо наступил. Вы не можете сами с ней объясниться?

– Ну, вообще-то да.

– Если можно, то на вашем родном языке.

– Как?

– Ну, знаете, на ямайском наречии. Оно такое напевное, все равно что слушать под кокосовый сок «Горящее копье»[316].

– Под кокосовую воду.

– Не принципиально. Оно такое красивое, но, черт возьми, я, убей, не ловлю, о чем вы там говорите.

– Она хочет знать, доктор, зачем вам так много тестов.

– Н-да? Можете ей сказать…

– Доктор, по-английски она понимает.

– Но вы могли бы разъяснить на ее языке…

– Доктор, язык, по сути, тот же.

– Разве? Ну ладно. Скажите ей буквально следующее: «Мэм, как вам известно, ваш муж перенес операцию в связи с пулевыми ранениями, вызвавшими сильную травму головы и нестабильный перелом позвоночника. Иногда – в основном, когда пациент поступает в сознании – мы можем определиться, как проводить ему те или иные процедуры. Но ваш муж не в сознании. К тому же у пулевых ранений есть неприятная особенность наносить больший урон на выходе пули из тела, чем на входе в него. Учитывая, что он без сознания, а приводить его в чувство слишком рискованно, мы все еще не уверены, повреждена ли только спинная функция или же нарушено его умственное состояние. Нам нужно провести тесты, потому что динамика состояния пациента может меняться, может, даже к лучшему. Однако без регулярного тестирования ничего определенно сказать нельзя. Возможно, нам понадобится повысить дозировку седативов, а может, наоборот, понизить. Или даже потребуется дополнительное хирургическое вмешательство, причем такое, какое на данный момент не очевидно. И для всего этого нам нужны регулярные тесты». Мэм, я внятно изъясняюсь?

– Все замечательно, доктор, – отвечаю я, зная, что такая ремарка наверняка выведет его из себя.

Он кивает вначале ей, затем мне и удаляется. Я уже сейчас слышу слова выволочки, которую он мне устроит в коридоре возле кулера. Ладно, я хотя бы слишком стара для того, чтобы он клал мне на ладонь свою руку – трюк, от которого медсестрички по умолчанию должны сквиртовать в трусики. Готова поспорить: если доктора не будут мешать, медсестры вполне успешно смогут лечить людей.

– Так ты, стало быть, с Ямайки?

– Извините?

– Извиняйся перед собой. Ты с Ямайки, что ли?

– Я не вижу, каким образом ваше…

– Послушай, фря. Я ведь слышала, как ты сказала доктору, что всего лишь шла мимо – это через тринадцать-то этажей от оперички, куда моего мужика привезли? Что бы твой доктор сказал, раскрой я ему, что ты каждый день заходишь в палату к моему мужчине, как будто он твой, без всякой на то причины? Так что прекрати елозить по ушам насчет того, что с таким именем, как Миллисент, ты не с Ямайки. Миллисент Сегри… Да ты не только с Ямайки, а еще и из самой вшивой ее глубинки. Поэтому можешь вешать белым все, что хочешь, но меня ты никак не проведешь.

Я внушаю себе, что не обязана все это выслушивать, и если прямо сейчас уйти, то здание больницы так огромно, что снова она меня никогда не увидит. Надо только выйти. Просто ставить одну ногу перед другой и бойко ушагать отсюда, пока эта баба не начнет выплескивать всю свою вульгарность.

– Только, если б ты была из глубинки, ты бы с Ямайки хрен выбралась. Значит, ты не из тех мест.

– Ну, а если я из пригорода?

– А вот это может быть. Там такие, как ты, и живут – языкастые и стервозные. И разговаривают вот так же. По крайней мере, у тебя вид не такой, будто ты ютилась в трущобах. Нет, ты…

Монитор снова пикнул, а она снова подскочила.

– Этот звук тебя, наоборот, утешать должен, – поясняю я. – А вот если зуммер сплошной и не останавливается, тогда беда.

– Да? Может быть. Не знаю. Мне никто не рассказывал. Так зачем ты все время приходишь сюда смотреть на моего мужа?

– С твоим мужем у меня ровным счетом ничего.

– Поверь, любовь моя, мне это вообще поровну.

Мне хочется одновременно послать ее подальше и выразить восхищение такой цепкой сообразительностью.

– Ямайцев в этой больнице немного, – нехотя говорю я. – Была всего одна старуха, так умерла в прошлом году от удара. И тут вдруг повалили к нам валом, и все, как один, с огнестрелами. Этот последний из тех, кто до сих пор здесь. Понятно, меня разобрало любопытство.

– Не мели ерунды. Если б было любопытно, ты пришла бы и все враз прочла с планшетки у кровати, как другие сиделки. А ты приходишь и смотришь, смотришь… Если я припоздняюсь, то ты уже здесь, а если прихожу рано, ты впопыхах сразу на выход.

– На Ямайке народ стреляет повсеместно, а мне, получается, аж в Нью-Йорк понадобилось ехать, чтобы видеть это вблизи.

– Видеть вблизи? Да ничего ты не видишь. Вот дождись, погляжу я на тебя, когда твоего парня в клубе подстрелят.

– Но зачем? Зачем тащить все это за собой в Америку? Я, наоборот, считала, что если попадаешь сюда, то можно от всей той дряни отряхнуться, начать все заново…

– Это ты так за себя говоришь?

– Да ничего я не сказала.

– А то мне не видно. Вишь, как балакаешь по-ихнему…

Она привстает со стульчика, но снова усаживается. Я все так же у двери, прикидывая, как отсюда лучше выйти, быстро или неторопливо.

– Кое-кто, да почти все, валят сюда не от хорошей жизни, а за той же дрянью. Иначе в Америку им не попасть.

– Наверное.

– Да факт. И ты здесь не потому, что не видишь никого из ямайцев. А с чем-то другим. Леди, я ведь тоже женщина, пойми. Я знаю, когда баба чего-то хочет.

– Мне в самом деле пора к себе.

– Ну так иди, не держу. А я в следующий раз при случае скажу доктору – он, кстати, положил на тебя глаз, – как ты сюда шастаешь напропалую.

– Слушай, чего тебе надо?