Снедаемый чувством вины, не преминул Сталин вернуться к тому, что, видимо, мучило его больше всего — к проблеме советско-германского пакта. Вновь, как и 5 мая, сделал попытку оправдать его. Но явно вразрез с данной вначале трезвой оценкой положения на фронте — потерей всего за десять дней территории Литвы, большей части Латвии, западных областей Белоруссии и Украины, заявил: благодаря пакту, Советский Союз получил «возможность подготовки своих сил для отпора». Ну а все неудачи в полном противоречии с элементарной логикой объяснил тем, что война «началась при выгодных условиях для немецких войск».
В конце речи Сталин не смог не упомянуть, но в первый и последний раз в своей жизни, о ГКО, его задачах, целях. И тут же призвал весь народ «сплотиться вокруг партии Ленина-Сталина, вокруг советского правительства»[251]. Из этих слов можно понять, что комитету он не очень доверял. Опасался его.
Спустя неделю Иосиф Виссарионович затеял очередную реорганизацию руководства армии. Преобразовал Ставку главного командования в Ставку верховного командования и несколько изменил ее состав. Теперь сам, как председатель ГКО, возглавил ее, заменил в ней Кузнецова на Шапошникова. Воссоздал Главпур, поставив начальником его Мехлиса. Перестроил систему оперативно-стратегических армейских объединений. Взамен существовавших четырех фронтов — Северного, Западного, Юго-западного и Южного, провел через ГКО приказ о создании трех направлений: Северо-западного, Западного и Юго-западного. А заодно сменил и командование в действующей армии. Назначил главкомами направлений соответственно тех маршалов, в счастливую звезду которых продолжал верить, на кого полностью полагался — Ворошилова, Тимошенко, Буденного. И к ним, членами военных советов — Жданова, Булганина и (с 5 августа) Хрущева.
Такая кадровая перестановка привела к закономерному, ожидаемому. В Ставке, как и две недели назад, осталось только двое профессиональных военных — Жуков и Шапошников. Но теперь подобное решение являлось не шагом отчаяния, а результатом трезвого расчета. Служило необходимой подготовкой для осуществления весьма нелегкого, но крайне важного лично для него, Сталина, замысла — во что бы то ни стало вернуть прежнюю власть, полностью восстановить свой незыблемый авторитет. Продемонстрировать народам Советского Союза, всему миру: он обрел былую энергию, волю. Но сделать это следовало лишь в тех пределах, которые позволяло ему ограниченное положение в ГКО, а осуществить задуманное как можно скорее.
19 июля Сталин без каких-либо объяснений занял пост наркома обороны, за несколько дней практически полностью обновил состав своих заместителей. Ими теперь оказались С. К. Тимошенко, Г. К. Жуков, Л. 3. Мехлис, Е. А. Щаденко, Я. Н. Федоренко, А. В. Хрулев, П. Ф. Жигарев, И. Т. Пересыпкин. Шапошникова же направил начальником штаба Западного направления.
29 июля завершил перетасовку кадров. Шапошникова возвратил в Москву, вновь назначив начальником Генштаба, а Жукову поручил командование резервными армиями Вяземско-Ржевской линии.
8 августа Сталин объявил себя верховным главнокомандующим. С того момента Ставка утратила свою первоначальную роль, фактически превратилась в своеобразный совещательный орган.
Взяв на себя всю ответственность за дальнейшие операции армии и флота, Сталин поначалу вынужден был опереться на довольно незначительный боевой опыт времен Гражданской войны — обороны Царицына, похода на Львов. Потому-то и окружил себя хорошо знакомыми конармейцами — Буденным, Ворошиловым, Хрулевым, Щаденко. Остальным заместителям доверил недостаточно известные ему рода войск — военно-воздушные, автобронетанковые, связь. Не слишком полагаясь на способности, выучку младшего комсостава, еще 16 июля, загодя, восстановил указом ПВС СССР институт военных комиссаров, поставил под их неусыпный контроль командиров рот и батальонов, батарей и артдивизионов.
Однако и такие меры не изменили положения на фронте к лучшему. Армия продолжала отступать. Вела бои уже под Ленинградом, в Смоленске, Запорожье…
Не пренебрег административными решениями и Берия. Правда, в гораздо меньших масштабах и, главное, с иной, прагматической целью. Постарался максимально освободить себя как наркома, чтобы найти больше времени для чисто экономических проблем, прежде всего — увеличения производства танков и самолетов.
13 июля провел решением ГКО назначение генерал-лейтенанта П. А. Артемьева, командира особой дивизии НКВД им. Дзержинского, командующим войсками Московского военного округа[252]. Тем самым предусмотрел весьма возможное — прорыв вермахта к столице, что могло породить панику, хаос, потерю управления. 17 июля преобразовал 3-е, контрразведывательное управление НКГБ в управление особых отделов для «борьбы со шпионажем и предательством в частях Красной Армии и ликвидации дезертирства в непосредственно прифронтовой полосе»[253]. Во главе управления поставил В. С. Абакумова и как его первого зама С. Р. Мильштейна, одного из руководителей НКВД при Ежове, вот уже полтора года пребывавшего в должности замнаркома лесной промышленности[254]. А 30 июля Берия добился слияния подведомственных ему НКВД и НКГБ в единый наркомат внутренних дел. Одновременно упростил его структуру, сократив число управлений, восстановив такие, как транспортное и экономическое. Но прежнее руководство сохранил, дополнив его только А. П. Завенягиным, которому было поручено курировать все вопросы, связанные с использованием принудительного труда[255]. А заодно начал принимать все необходимое на случай вынужденного перевода всех высших органов страны в Куйбышев и Уфу. Уже 20 июля направил туда две тысячи сотрудников[256].
В отличие от остальных членов ГКО, Молотову пришлось сосредоточить все усилия главным образом на том, что и представляло, собственно, его прямые обязанности как наркома иностранных дел. На срочном решении жизненно важной задачи — вывода Советского Союза из той изоляции, в которой он пребывал около двух лет, налаживании самых тесных и прочных отношений со всеми странами, ведшими борьбу с Германией.
Первым бесспорным успехом здесь стало соглашение с Великобританией, подписанное в Москве 12 июля. Инициаторами его явились Молотов и Сталин, и предложившие идею такого рода декларации во время встречи с Криппсом 8 июля[257]. Истинным же мотивом появления этого, поворотного для отношений двух держав документа оказалось стремление окончательно развеять прежнюю взаимную подозрительность, боязнь того, что новый партнер не будет бороться до победы. Об опасениях советской стороны уже говорилось выше. То же недоверие, и достаточно долго, сохранялось и у Лондона. И далеко не случайно Черчилль даже 10 июля, адресуясь к военно-морскому министру А. Александеру, писал буквально следующее: «Если бы русские смогли продержаться и продолжать военные действия хотя бы до наступления зимы, это дало бы нам неоценимые преимущества. Преждевременный мир, заключенный Россией, явился бы ужасным разочарованием для огромного множества людей в нашей стране»[258]. Именно поэтому соглашение, заложившее краеугольный камень в фундамент антигитлеровской коалиции, содержало лишь два лапидарных обязательства: «оказывать друг другу помощь и поддержку всякого рода в настоящей войне против гитлеровской Германии» и, более существенное — «ни вести переговоров, ни заключать перемирия или мирного договора, кроме как с обоюдного согласия»[259].
Вслед за тем, с 18 июля по 7 августа, при активном посредничестве посла в Великобритании И. М. Майского, СССР восстановил дипломатические отношения с правительствами стран, ставших жертвами нацистской агрессии — Чехословакией, Югославией, Польшей, Грецией, Норвегией и Бельгией, а вместе с тем и престиж государства. Практически одновременно удалось заключить важные соглашения с Чехословакией и Польшей о формировании из их граждан, находившихся на территории Советского Союза, воинских частей, вооружение и обмундирование которых брала на себя Москва. Правда, при этом пришлось пойти на очень серьезную уступку польской стороне. Официально заявить об отказе от содержания секретных протоколов советско-германского пакта: «Правительство СССР признает советско-германские договоры 1939 года касательно территориальных перемен в Польше утратившими силу»[260].
