Вместе с тем на рассмотрении конференции оказался и еще один, весьма далекий от судеб Европы и Германии, круг вопросов. Тех, которые Сталин внес, как можно предположить, только для того, чтобы в свою очередь уязвить, поставить в затруднительное положение своих оппонентов. Вынудить их пойти на уступки по проблемам, затрагивающим стратегические интересы Советского Союза.

Принудил Черчилля оправдываться, предложив обсудить положение в Сирии и Ливане. Установить, законно ли там действуют британские войска, введенные формально для поддержки французских сил, а фактически — для отсрочки обретения независимости этими двумя ближневосточными странами. Поставил в двусмысленное положение и Трумэна и Черчилля, высказав мысль определить статус Танжера, захваченного в 1940 году Испанией. А заодно и осудить режим Франко, ибо он был установлен при непосредственной поддержке Гитлера и Муссолини. Напомнил о недавнем выступлении Идена в палате общин — Италия, мол, потеряла свои колонии в Африке, добавив: «русские хотели бы принять участие» в их управлении. И все это — только ради того, чтобы добиться общего признания необходимости пересмотреть коренным образом положений конвенции Монтрё, определяющей режим судоходства в Черноморских проливах. Заодно поставил в известность Великобританию и США о территориальных претензиях СССР к Турции, незаконно де владеющей районами Карса, Артвина и Ардагана. Делал все возможное, готов был идти на любые ухищрения ради того, чтобы обеспечить Советскому Союзу такой же контроль над Босфором и Дарданеллами, какой осуществляли Великобритания над Суэцким каналом, а США — над Панамским.

Но какие бы трудности не возникали в Потсдаме, их удавалось успешно преодолевать. Добиваться достижения поставленных целей благодаря все еще сохранявшемуся духу взаимопонимания. Вместе с тем, именно на этой встрече «большой тройки», не случайно оказавшейся последней, у советской стороны утвердилось серьезное подозрение в отношении планов и намерений союзников. Причиной же того стал короткий разговор Трумэна со Сталиным, произошедший 24 июля. «Я, — вспоминал американский президент, — непринужденно заметил Сталину, что мы имеем новое оружие необычайной разрушительной силы. Русский премьер не проявил особого интереса. Он только сказал, что рад услышать это и надеется, что мы сможем „хорошо использовать его против японцев“»[485].

Вспоминая об этой беседе, Черчилль прокомментировал ее следующим образом: «Я стоял ярдах в пяти от них и внимательно наблюдал эту важную беседу. Я знал, что собирался сказать президент. Важно было, какое впечатление это произведет на Сталина. На его лице сохранилось веселое и благодушное выражение, а беседа между двумя могущественными деятелями скоро закончилась. Когда мы ожидали свои машины, я подошел к Трумэну. „Ну, как сошло?“ — спросил я. „Он не задал мне ни одного вопроса“, — ответил президент. Таким образом я убедился, что в этот момент Сталин не был особо осведомлен о том огромном процессе научных исследований, которым в течение столь длительного времени были заняты США и Англия и на которые Соединенные Штаты, идя на героический риск, израсходовали более 400 миллионов фунтов стерлингов»[486].

Однако и Трумэн и Черчилль ошибались. В Потсдаме, и позже, когда писали свои мемуары. Сталин задолго до разговора с Трумэном знал достаточно об атомной бомбе. Но тогда, в конце июля, его беспокоило иное. Приблизившийся срок вступления СССР в войну с Японией, определенный в Ялте — ровно через три месяца после капитуляции Германии. Иными словами, 8 августа. Меж тем сама война на Тихом океане после того, как Трумэн и Черчилль получили 17 июля в Берлине короткую телеграмму из Лос-Аламоса — «Младенец благополучно родился», стала все больше и больше напоминать спортивные гонки.

Еще в ходе Потсдамской конференции, 26 июля, США, Великобритания и Китай обратились к Японии с требованием о безоговорочной капитуляции. И хотя через два дня Токио отвергло ультиматум, Вашингтон и Лондон уже не беспокоились, какое же сопротивление может оказать противник. Отказались и от необходимости высадки на японских островах. Отныне полностью полагались только на эффект, который должна была произвести атомная бомбардировка. Не нуждались потому союзники и в поддержке Красной Армии. «Президент и я, — вспоминал Черчилль, — больше не считали, что нам нужна его (Сталина. — Ю. Ж.) помощь для победы над Японией… Мы считали, что эти войска едва ли понадобятся и поэтому у Сталина нет того козыря против американцев, которым он так успешно пользовался на переговорах в Ялте»[487].

Но даже зная о возникшей принципиально новой стратегической ситуации, и Сталин, которого никто иной как Рузвельт в Крыму настойчиво уговаривал вступить в войну с Японией, и все советское руководство продолжали заниматься подготовкой военной операции в Азии. С весны перебрасывали на Дальний Восток войска. Еще 5 апреля денонсировали советско-японский пакт о нейтралитете, недвусмысленно дав понять о неизбежном. А во время переговоров, проходивших с 30 июня по 14 июля в Москве между Сталиным и Молотовым, с одной стороны, и главой китайского правительства Сун Цзывенем и его министром иностранных дел Ван Шицзе — с другой, согласовали основные пункты договора о дружбе и союзе, подписанного несколько позже, 14 августа. Предусмотрели обязательство Китая возвратить СССР права на Китайско-Восточную и Южно-Маньчжурскую железные дороги (КВЖД и ЮМЖД), передать в долгосрочную, на 30 лет, аренду Порт-Артур и Дальний, признание Советским Союзом Маньчжурии неотъемлемой частью Китая, а Китаем — независимости Монголии[488]. Наконец, 13 июля Москва, верная своим союзническим обязательствам, отклонила просьбу Токио принять его представителя Коноэ для обсуждения условий выхода Японии из войны.

Далее события развивались более чем стремительно.

6 августа американцы сбросили первую атомную бомбу — на Хиросиму. 8 августа СССР заявил, что со следующего дня будет считать себя в состоянии войны с Японией, 9 августа вторая американская атомная бомба была сброшена на Нагасаки. 10 августа Токио уведомило всех о готовности капитулировать на предъявленных условиях, а 14 августа объявило о безоговорочной капитуляции. На следующий день, 15 августа, между США, Великобританией, Китаем и Японией было подписано перемирие.

Несмотря на это, советские войска продолжали продвижение. Вели войну на своем фронте, хотя она и завершилась на всех остальных, ради одного: своим присутствием обеспечить все то, чем удалось СССР заручиться по договору с Китаем и устному соглашению с Рузвельтом, а затем и с Гопкинсом. К 22 августа части Красной Армии установили контроль над Ляодунским полуостровом с расположенными там Порт-Артуром и Дальним. К 25 августа — над Южным Сахалином. К 1 сентября — над Курильскими островами. Успели решить поставленную перед ними задачу, так как официальное подписание акта о капитуляции Японии состоялось лишь 2 сентября. На борту американского линкора «Миссури» в Токийском заливе.

Так закончилась Вторая мировая война. Завершилась дважды. 8 мая — в Европе, 2 сентября — в Азии.

9 мая для населения Советского Союза стал необычным праздником. Отнюдь не формальным, навязанным чьим-либо решением или просто датой календаря. Подлинно народным, стихийным. Всеобщим, единодушным ликованием, ибо война с нацистской Германией оказалась для страны самым серьезным испытанием. Ведь ей пришлось стоять на смерть, защищая свободу и независимость. Право на жизнь, на существование. И потому массовые манифестации, начавшиеся сразу после радиосообщения о подписании немецким командованием безоговорочной капитуляции, завершились только полтора месяца спустя. Строгим, торжественным парадом победы в Москве, на Красной площади, 24 июня.