„Румыния

Россия — 90 процентов

Другие — 10 процентов

Греция

Великобритания (в согласии с США) — 90 процентов

Россия — 10 процентов

Югославия — 50:50 процентов

Венгрия — 50:50 процентов

Болгария

Россия — 75 процентов

Другие — 25 процентов“

Я передал этот листок Сталину, который к этому времени уже выслушал перевод. Наступила небольшая пауза. Затем он взял синий карандаш и, поставив на листке большую птичку, вернул его мне. Для урегулирования всего этого вопроса потребовалось не больше времени, чем нужно было для того, чтобы это написать“»[438].

Польский вопрос, хотя он обсуждался и в тот день, и позже, остался не урегулированным.

В мемуарах Черчилль не упомянул только об одной детали своего разговора со Сталиным. Той, о которой он довольно отстраненно сообщил две недели спустя Рузвельту: Сталин «хочет чтобы Польша, Чехословакия и Венгрия образовали сферу независимых антинацистских просоветских государств, причем первые два могли бы объединиться»[439]. О своей реакции на такое предложение, явно расширявшее пределы возможной договоренности, умолчал. Не прореагировал на него в своем ответе и Рузвельт.

В первых числах января 1945 года, через шесть месяцев после высадки союзников в Нормандии, нацистский режим все еще продолжал упорно сопротивляться. Удерживал практически всю Центральную Европу. Помимо собственно Германии, контролировал большую часть Польши, Чехословакию, Австрию, Северо-Западную Венгрию, северные районы Югославии и Италии, Нидерланды, Данию, Норвегию. Вермахт противостоял Красной Армии на западном берегу Вислы, американские, британские, французские дивизии не подпускал к Рейну. Однако даже такая, весьма выгодная стратегическая ситуация изменить что-либо уже не могла. Кольцо союзнических войск готово было сжаться в любой момент и потому гибель Третьего рейха была предрешена, неизбежна. И очень скоро. Не вполне ясным оставалось лишь одно — что же последует за победой.

Члены «большой тройки» настойчиво стремились как можно быстрее завершить обсуждение остававшихся спорными проблем. Окончательно решить судьбу Германии: быть ли ей расчлененной навсегда, на несколько самостоятельных государств, или временно — на зоны оккупации. Определить величину и форму репараций, которые предстояло взыскать с побежденного противника. И согласовать, наконец, свои весьма различные представления о послевоенном устройстве мира. Разумеется, для начала — Европы. Но стремительно приближавшаяся развязка обнаружила не столько сближение, сколько дальнейшее расхождение, и довольно значительное, по большинству этих вопросов.

Советское руководство пыталось твердо придерживаться столь выгодного для него джентльменского соглашения от 9 октября. Даже не буквы, а духа его. Не делало ни малейших попыток изменить общественный строй, «советизировать» страны, где находились части Красной Армии. Довольствовалось достигнутым и потому сотрудничало с сформированными там многопартийными правительствами, возглавляемыми отнюдь не коммунистами. В Румынии — с монархией и кабинетом беспартийного генерала Сатанеску. В Болгарии — также с монархией и правительством Георгиева. В Венгрии — с временным правительством во главе с представителем партии мелких хозяев Миклошем. В Югославии — с утвержденным королем кабинетом Шубашича. Более того, никак не реагировало на кровопролитные бои, шедшие в Греции между британскими войсками и ЭЛАС, партизанами-коммунистами. Смирилось советское руководство и со своим неучастием в решении внутриполитических проблем стран Западной Европы. Хорошо осведомленное о разногласиях Рузвельта и Черчилля по отношению к де Голлю, признало его временное правительство только после Вашингтона и Лондона. Потому-то надеялось на такое же отношение Великобритании и США, на возможность и впредь решать все назревшие проблемы столь же компромиссно. И, как оказалось, напрасно, ибо и премьер, и президент вели собственную игру, пытаясь достигнуть исключительно свои цели.

Рузвельт оставался приверженцем ограниченно изоляционистской политики. Открыто предупреждал Черчилля еще в середине ноября 1944 года о скором уходе американцев из Европы: «после краха Германии я должен буду доставить свои войска на родину настолько быстро, насколько это позволят сделать транспортные средства»[440]. Своей позиции не изменил, хотя британский премьер пытался настойчиво убедить его в обратном, доказывая, что французских сил будет явно недостаточно для послевоенного сдерживания Германии. Все интересы Рузвельта сосредотачивались прежде всего на азиатско-тихоокеанском регионе. На судьбах Китая, Французского Индокитая, Филиппин, Нидерландской Индонезии, на завершении борьбы с Японией, что казалось для США более значимым, нежели положение в Европе после победы.

Черчилль с такими доводами президента соглашался, но лишь отчасти. Даже объяснял собственную уступчивость в переговорах со Сталиным теми же причинами. Писал Рузвельту: «Вас, вероятно, уже информировали о явной решимости советского правительства напасть на Японию после ниспровержения Гитлера, о тщательном изучении им этой проблемы и о его готовности приступить к межсоюзнической подготовке в широких масштабах. Когда нас кое-что раздражает, мы должны помнить о величайшей ценности этого фактора для сокращения всей борьбы в целом (выделено мною. — Ю. Ж.)»[441]. Но все же Черчилль никак не мог отказаться от того, что считал стержнем традиционной британской политики — достижения равновесия в Европе так, как то понимали в Лондоне.

Именно тем мотивировал твердую решимость защищать ту советско-польскую границу, на которой настаивал Сталин. «Я уже информировал парламент на открытом заседании, — писал Черчилль 18 октября 1944 года Рузвельту, сразу же по возвращению из Москвы, — о нашей поддержке линии Керзона как основы для урегулирования пограничных вопросов на востоке, а наш 20-летний договор с Россией делает для нас желательным определить нашу позицию в той мере, в какой это не требуется в настоящее время от Соединенных Штатов»[442]. Столь же прямо объяснял он и договоренность со Сталиным, достигнутую 9 октября. «Нам, — указывал Черчилль, — абсолютно необходимо попытаться прийти к единому мнению о Балканах с тем, чтобы мы могли предотвратить гражданскую войну в ряде стран в условиях, когда мы с Вами будем, вероятно, сочувствовать одной стороне, а д. Д. („дядя Джо“, Сталин. — Ю. Ж.) другой»[443].

Вместе с тем Черчилль, когда, как он считал, того требовали интересы Великобритании, не считался с парадоксальностью создаваемой им ситуации. Действовал в явном противоречии с данными им же самим объяснениями, зато в полном соответствии с джентльменским договором от 9 октября. Несмотря на протесты американской общественности, вялые возражения Рузвельта, отдал приказ британским экспедиционным силам в Греции выступить на стороне монархистов в их вооруженной борьбе с республиканцами. Сам же развязал, да еще на долгие годы, ту самую гражданскую войну, которой якобы столь опасался. Но объяснял свое неожиданное решение отнюдь не искренне. Не подлинными стратегическими планами своей страны в восточном Средиземноморье. Лукавил, сообщая о греческих делах в очередном послании Рузвельту: «Если бы мы вывели свои войска, а это мы легко могли бы сделать, в результате чего произошла бы ужасающая резня, и в Афинах утвердился бы крайне левый режим коммунистического направления»[444].