Вскоре был сделан очередной, пожалуй, наиважнейший шаг на пути осуществления политической реформы. Сталину пришлось отказаться от того своего главного теоретического положения, которое и позволило ему, творчески «развив» ленинизм, в середине 20-х годов выйти победителем в борьбе за лидерство в партии. От положения, которое родилось в конце 1924 года в ходе ожесточеннейшей полемики с Троцким и разделило сначала только Компартию СССР, а затем и все мировое коммунистическое движение на две непримиримые фракции. Чисто теоретическое положение, послужившее идеологическим обоснованием и для большого рывка, которым явились первые пятилетки, и для массовых репрессий.

Совершенно не заботясь о том, что сам же опровергает большинство собственных статей и речей, Сталин лишь на первый взгляд немотивированно вернулся к кардинальному для всей партии вопросу: о возможности построения социализма в отдельной стране — в СССР.

14 февраля 1938 года, всего месяц спустя после открытия первой сессии ВС СССР и январского Пленума, «Правда» на третьей полосе, отводимой тогда обычно для теоретических материалов, опубликовала «Письмо т. Иванова и ответ т. Сталина». Фактически же статью Иосифа Виссарионовича в столь излюбленной им катехизисной форме, усвоенной им, видимо, еще во время обучения в тифлисской семинарии. В «ответе», после всех громогласных заявлений о полной победе социализма как по поводу принятия новой Конституции, так и в связи с подведением итогов выполнения второго пятилетнего плана, Сталин вдруг вернулся к сакраментальному вопросу: «можно ли считать победу социализма в нашей стране окончательной, т. е. свободной от опасности военного нападения и восстановления капитализма при условии, что победа социализма имеется только в одной стране, а капиталистическое окружение продолжает существовать?»

Для начала как бы не от себя, а ссылаясь на резолюцию XIV партконференции (апрель 1925 года), заявил: «Ленинизм отвечает на эти проблемы отрицательно. Ленинизм учит, что окончательная победа социализма в смысле полной гарантии от реставрации буржуазных отношений возможна только в международном масштабе». И тут же, со ставшей обычной для него нескромностью, прямо ссылаясь на самого себя, Сталин добавил: «Окончательная победа социализма есть полная гарантия от попыток интервенции, а, значит, и реставрации». Но полагая, что и двух однозначных объяснений для доказательства новой, хорошо забытой старой истины может оказаться недостаточным, в третий раз, уже без ссылок, повторил, снова используя риторический прием вопросов и ответов: «Можно ли считать победу социализма в одной стране окончательной, если эта страна имеет вокруг себя капиталистическое окружение и если она не гарантирована от опасности интервенции и реставрации? Ясно, что нельзя». И лишь вслед за тем попытался сформулировать довольно эклектичное определение того строя, который, по его мнению, установился в СССР, соединив обещанную утопию и очевидную реальность. «Это называется у нас победой социализма или, точнее, победой социалистического строительства в одной стране… Но так как мы живем не на острове, а „в системе государств“, то мы говорим открыто и честно, что победа социализма в нашей стране не является окончательной (выделено мною. — Ю. Ж.)»[38].

В подобном, лишь внешне межеумочном определении крылось очень многое. И горькое разочарование в прежних революционных взглядах, столь решительно отстаивавшихся Сталиным последнее десятилетие. И откровенное признание ошибки при определении цели, к которой должно было привести все, чем были заполнены последние годы — индустриализация, коллективизация, борьба не на жизнь, а на смерть со вчерашними единомышленниками, с соратниками по ПБ, и приведшая к массовым репрессиям. И слишком поздно пришедшее понимание, что страна вновь, как в революцию, при переходе к НЭПу, при принятии первого пятилетнего плана, оказалась на распутье. И что нет иного выхода, нежели возвращение Советского Союза к нормальному, естественному развитию. И, главное, признание того, что ситуация, сложившаяся в мире, прямо угрожает СССР войной, то есть интервенцией и возможной в случае поражения реставрацией капитализма.

В силу всего этого статья Сталина сразу же оказалась как бы забытой. Ее обошли гробовым молчанием и средства массовой информации, и пропагандисты, и партийные лидеры, прежде всегда с большой охотой использовавшие все, исходившее из уст или из-под пера вождя как неисчерпаемый источник прежде всего цитирования, а кроме того, как великолепную возможность проявить не просто полное единомыслие, лояльность, но и личную преданность, готовность следовать за «товарищем Сталиным» в любом направлении, лишь бы только он направлял такой курс.

Возможность же для столь вопиющего молчаливого несогласия предоставила шумная кампания в связи с началом как оказалось последнего политического процесса — над Н. И. Бухариным, А. И. Рыковым, Г. Г. Ягодой, Н. Н. Крестинским, еще 18 обвиняемыми. В том числе над тремя врачами, Л. Г. Левиным, И. Н. Казаковым, Д. Д. Плетневым, а также и Виноградовым, которым вменялось в вину прямое «участие в убийстве» В. В. Куйбышева, В. Р. Менжинского и А. М. Горького.

Оголтелая свистопляска вокруг обретенных столь вовремя очередных «врагов» началась 28 февраля, с появлением в газетах сообщения «В Прокуратуре СССР», и внезапно прекратилась 16 марта. Напомнила о ней, но только однажды, статья М. Кольцова «За что они убили Горького», опубликованная «Правдой» 28 марта. Иные проблемы, иные заботы — вполне реальная, а не измысленная опасность заставила всех членов ПБ окончательно отрешиться от «охоты на ведьм». Сплотиться ради подготовки к отражению войны, стремительно и неуклонно приближавшейся к границам СССР.

В конце ноября 1937 года, за три с половиной месяца до назначения на пост министра иностранных дел, лорд Галифакс по личному поручению нового британского премьера Невилла Чемберлена встретился с Гитлером и изложил тому идею своеобразного альянса. В обмен на согласие в скором времени заключить с Лондоном договор по широкому кругу вопросов, предложил Германии свободу действий. Сначала весьма прозрачно намекнул — «не должны исключаться никакие возможности изменения существующего положения в Европе», а затем и прямо назвал потенциальные объекты нацистской агрессии, которые встретят «понимание» — Данциг, Австрия, Чехословакия. Настаивал при этом только на одном: «Англия заинтересована лишь в том, чтобы эти изменения были произведены путем мирной эволюции и чтобы можно было избежать методов, которые могут причинить дальнейшие потрясения, которые не желали бы ни фюрер, ни другие страны»[39].

Гитлер не заставил себя упрашивать и поспешил использовать предоставившуюся возможность. Опираясь на австрийско-германское соглашение от 11 июня 1936 года, разрешавшее возобновление деятельности в альпийской республике местной нацистской партии, потребовал от последней ускорить подготовку путча и, тем самым, аншлюса. А чтобы подтолкнуть ход событий, вызвал в Берхтесгаден канцлера Австрии Курта фон Шушнига и во время переговоров с ним 12 февраля 1938 года в ультимативной форме стал настаивать на полной передаче власти, да еще не позже, нежели через неделю, нацисту Зейсс-Инкварту. В противном случае, пригрозил фюрер, ему придется использовать силу.

Не дождавшись в установленный им самим срок смены канцлера в Вене, 20 февраля Гитлер выступил в рейхстаге. Провозгласил, что отныне третий рейх не считает себя связанным какими-либо международными обязательствами или договорами и незамедлительно приступит к объединению в одном государстве всех немцев, где бы они ни проживали. Семи миллионов — в Австрии, трех миллионов — в Судетской области Чехословакии. Лондон, как и обещал, прореагировал весьма мягко. Министр иностранных дел Антони Иден в знак протеста подал в отставку, а Чемберлен дважды, 28 февраля и 3 марта, заявил, что в намерениях Гитлера не содержится посягательств на международную систему, нарушений Сен-Жерменского договора, хотя последний прямо запрещал аншлюс.