2 сентября оказалось совершенно иным. Спокойным, скромным, будничным. Без шумных веселящихся толп, без парадов. И не только потому, что боевые действия в Маньчжурии, на тихоокеанских островах были малоинтересными для населения СССР, никак не влияли на повседневную жизнь. Явились для всех, кроме верховного командования, кроме солдат и офицеров, воевавших на Дальнем Востоке, чем-то весьма отстраненным. Страна как бы не заметила второй войны, второй победы и еще потому, что именно тогда, в августе 1945 года, подозрения узкого руководства в отношении истинных, далеко не столь дружественных, как казалось, намерений союзников окончательно подтвердились.
Демонстрацией ядерного оружия, отказом допустить СССР к оккупации Японии недвусмысленно дали понять Москве: боевой союз трех великих держав ушел в прошлое. Забыт, ибо перестал быть нужным. А вместе с ним историей становилась и недавняя роль Советского Союза. Ему вновь отводили второстепенное место.
Казалось бы, ничего особенного страшного не произошло. Страна Советов могла спокойно вернуться к мирной жизни. Демобилизовать армию, провести конверсию, отменить карточную систему, восстанавливать, одновременно модернизируя, промышленность и сельское хозяйство, поднимать из руин города и села. А затем попытаться сделать то, что однажды, в годы первой пятилетки, уже было обещано людям — их жизненный уровень сделать таким же, как в развитых странах Запада.
Но с точки зрения Сталина, да и не только его, гарантировать все это могла только национальная безопасность, основанная на силе оружия и военно-политическом союзе с прилегающими к границам странами. И вот первый базисный фактор рухнул. Отныне Советский Союз лишился возможности отстаивать государственные интересы, полагаясь на свои вооруженные силы. Ему следовало осознать: решающее значение в будущем принадлежит не пятимиллионным армиям, а новейшему оружию массового поражения (одна бомба в Хиросиме уничтожила сразу более 200 тысяч человек). Тому оружию, которого у СССР не было, но которым обладали США совместно с Великобританией, не собиравшиеся отказываться от монопольного права на него. О том откровенно заявил Трумэн утром 6 августа. «При сложившихся обстоятельствах, — сказал он, — технологический процесс их (атомных бомб. — Ю. Ж.) производства и боевые особенности разглашаться не будут до обретения надежных средств защиты нас и остального мира от опасности возможного уничтожения»[489]. Следовательно, ядерное оружие легко могло стать средством давления, даже шантажа в международных отношениях.
Первой реакцией Сталина на подобное игнорирование союзнических обязательств стала подготовка поля для возможного маневра в области внешней политики СССР. И для того он вечером того же дня, 6 августа, добился от ПБ решения об отзыве А. Я. Вышинского из Берлина. Возвращения того в Москву на прежнюю должность первого заместителя Молотова[490]. Пошел Сталин на такой шаг, чтобы усилить личное влияние на деятельность и НКИД в целом, и на самого наркома. Только затем вместе с остальными членами узкого руководства начал поиск путей ускорения работы над советским урановым проектом, начатой еще осенью 1942 года и неспешно ведшейся на протяжения следующих почти трех лет.
К 20 августа, всего через две недели после атомной бомбардировки Хиросимы, решение нашли. Постановлением ГКО образовали Специальный комитет, на который возложили «руководство всеми работами по использованию внутриатомной энергии урана: развитие научно-исследовательских работ в этой области; широкое развертывание геологических разведок и создание сырьевой базы СССР по добыче урана, а также использование урановых месторождений за пределами СССР (в Болгарии, Чехословакии, и других странах); организация промышленности по переработке, производству специального оборудования и материалов, связанных с использованием внутриатомной энергии; а также строительство атомно-энергетических установок, разработка и производство атомной бомбы».
Как достаточно широкие и разнообразные цели, так и состав комитета — Л. П. Берия (председатель), Г. М. Маленков, Н. А. Вознесенский, М. Г. Первухин, Б. Л. Ванников, А. П. Завенягин, а также ученые И. В. Курчатов, П. Л. Капица, превращали его по сути в совнаркомовское отраслевое бюро. Межведомственный орган, призванный лишь координировать деятельность различных наркоматов для решения конкретной задачи. Однако то же постановление предусмотрело и иное: «Для непосредственного руководства научно-исследовательскими, проектными, конструкторскими организациями и промышленными предприятиями по исследованию внутриатомной энергии урана и производству атомных бомб организовать при СНК СССР главное управление — Первое главное управление при СНК СССР, подчинив его Специальному комитету при ГКО». Во главе Первого главного управления (ПГУ) утвердили Б. Л. Ванникова, до того наркома боеприпасов, его заместителями А. П. Завенягина — замнаркома внутренних дел, Н. А. Борисова — руководителя отдела боеприпасов Госплана, П. Я. Мешика — замнаркома внутренних дел, П. Я. Антропова — замнаркома цветной металлургии, и А. Г. Касаткина — замнаркома химической промышленности[491].
27 августа состоялось первое заседание мозгового центра ПГУ — технического совета Специального комитета, включавшего виднейших советских физиков — академиков А. И. Алиханова, А. Ф. Иоффе, П. Л. Капицу, И. В. Курчатова, В. Г. Хлопина, членкоров И. Н. Вознесенского, И. К. Кикоина, профессора Ю. Б. Харитона. Определили конкретные направления первоочередных работ. И только затем, в номере от 1 сентября, журнал «Новое время», призванный как и газета «Труд» выражать истинный, хотя и не официальный, взгляд узкого руководства по международным вопросам и часто использовавшийся для зондажа, опубликовал своеобразный советский ответ на заявление Трумэна.
В обзоре «Иностранная печать об атомных бомбах» его автор, М. Рубинштейн, выделил три, с «его» точки зрения, основные проблемы, волновавшие Москву. Во-первых, американская пресса явно сознательно преувеличивает мощь и, тем самым, значение ядерного оружия. Во-вторых, последнее было создано в условиях секретности даже от союзника, СССР — намек на нарушение советско-английского соглашения от 29 сентября 1942 года об обмене военно-технической информацией. В-третьих, в США уже звучат призывы к Белому дому, используя монополию на атомную бомбу, «взять на себя руководство миром». Однако, завершая обзор, автор сделал алогичный вывод, явно обращенный только к администрации Трумэна. Мол, обнаруженные агрессивные настроения отражают мнение не президента, а «сравнительно узких, хотя и весьма крикливых реакционеров»[492]. Тем самым Трумэну предоставлялась возможность в удобной для него форме либо подтвердить, либо опровергнуть подобное предположение.
Ответ не заставил себя долго ждать, да еще прозвучал дважды. 9 октября, на пресс-конференции в Типтонвилле (штат Теннеси) президент ограничился краткой констатацией, что Соединенные Штаты не намерены раскрывать секрет атомной бомбы какой-либо стране[493]. 29 октября, на массовом митинге в Нью-Йорке, Трумэн не только подтвердил, что «обсуждение вопроса об атомной бомбе… не будет касаться процессов производства» ее, но и построил на таком принципе новую концепцию своей внешней политики.
Среди двенадцати пунктов, к которым президент свел «лежащие на США обязательства по поддержанию мира», три имели прямое отношение к Советскому Союзу. Достаточно жестко, хотя и не конкретно, повторялось то, о чем уже Трумэн говорил Сталину в Потсдаме: «Мы будем отказываться признавать любое правительство, навязанное насильственным путем какой-либо стране любой иностранной державой. В некоторых случаях может оказаться невозможным предотвратить насильственное установление такого правительства. Но Соединенные штаты не признают любое такое правительство». Явно имелись в виду Болгария и Румыния, но предупреждение относилось и к Польше.
