25 октября из Москвы был выслан югославский посол, а 6 ноября Маленков — первым — огласил ставшее сразу же сакраментальным суровое обвинение: «националистическая, фашистская клика Тито-Ранковича до конца разоблачена как шпионская агентура империализма»[700]. На десять дней предвосхитил известное ему, несомненно, содержание проекта резолюции третьего совещания Информбюро, которое должно было открыться под Будапештом 16 ноября.
Однако характер формулировок, и выражавших трансформацию отношения Москвы к Белграду, зависел не столько от менявшейся оценки Кремлем югославского руководства, сколько от совершенно иного. От той борьбы, которую начала вести внешнеполитическая комиссия ЦК ВКП(б), возглавляемая В. Г. Григорьяном, с Матиасом Ракоши, генеральным секретарем Венгерской партии трудящихся (ВПТ) и заместителем премьер-министра. Именно в мае 1949 года, когда одна за другой в узкое руководство поступило пять (!) записок, подготовленных референтом С. Г. Заволжским, завизированных секретарем Информбюро, а до того заведующим сектором отдела внешней политики ЦК ВКП(б) Л. С. Барановым. В них же, в весьма резком тоне и категорической форме, велась речь о «неправильной» позиции Ракоши по отношению к неким «венгерским троцкистам»[701]. По сути, ставился вопрос о назревшем устранении его от руководства. Опасаясь подобного исхода событий, Ракоши поторопился подставить под удар своего старого соратника Ласло Райка — члена ПБ, секретаря ЦК ВПТ, с 1946 года члена кабинета, сначала министра внутренних дел, а с 1948 иностранных дел. Обвинил Райка в заговорщицкой деятельности, прямых связях с Белградом, добился его ареста и процесса над ним и «его соучастниками», открывшегося 16 сентября.
Несомненно, роковую роль в переоценке отношения Кремля к Ракоши, в обострении до предела конфликта с югославским руководством сыграл прежде всего М. А. Суслов. Ему следовало понимать, что придется, в случае отстранения венгерского лидера, отвечать за происшедшее. Наверняка серьезно пострадать, ибо никто иной как именно он в силу занимаемого положения и обязан был следить за положением дел в восточноевропейских странах, контролировать работу их компартий, в том числе и ВПТ. А потому, как можно с уверенностью предположить, спасая лично себя, отстаивая свое место во властных структурах, Суслов поторопился использовать свои знания о той неприязни, которую испытывал Сталин в последнее время к Тито. Кроме того, Михаил Андреевич, оказавшись тогда во главе Агитпропа, более других нуждался — для усиления действенности, но только в его понимании, пропаганды — в новом жупеле. В нестандартном, ярком, предельно понятном для всех образе внешнего врага. Такого, по которому можно было бы безбоязненно, не думая о последствиях для страны, постоянно наносить сильные удары, бившие бы также, но лишь косвенно — по США, по всему западному блоку. Весьма возможно, все это обусловило и то, что именно Суслов оказался единственным делегатом ВКП(б), если не считать П. Ф. Юдина, тогда постоянного сотрудника Информбюро, на будапештском совещании.
На заседаниях совещания, продолжавшегося всего четыре дня, было прочитано три доклада, не вызвавших дискуссий и чуть ли не автоматически ставших основой трех одноименных резолюций. Суслова — «Защита мира и борьба с поджигателями войны», Тольятти — «Единство рабочего класса и задачи коммунистических и рабочих партий», Георгиу-Дежа — «Югославская компартия во власти убийц и шпионов». Двух откровенно формальных, дежурных. Послуживших лишь своеобразным прикрытием для третьей, ради принятия которой и собрались, собственно, представители девяти партий.
Но во всех трех докладах, резолюциях красной нитью проходила общая мысль, и ставшая определяющей при оценках как внутри-, так и внешнеполитической ситуации. Необычная, крайне опасная, ибо возвращала Советский Союз, его новых союзников в самоизоляцию. Настойчиво подчеркивало раздел мира на два антагонистических лагеря: социализма во главе с СССР, империализма — с США. Все три доклада, три резолюции пронизывало и иное. Указание на отныне постоянную угрозу для Советского Союза, стран народной демократии, всего мирового коммунистического и рабочего движения уже со стороны не только НАТО, Западного блока. Со стороны правых социалистов, но особенно — «раскольнической клики Тито-Ранковича», выступавшей якобы как чуть ли не основной центр «агентов империалистических разведок».
В отличие от Маленкова, который — в своем докладе — видел основную опасность в плохих руководителях, не желающих замечать естественных недостатков и потому не борющихся с ними и тем препятствующих поступательному развитию, в Будапеште врагами назвали иных. Тех, кто якобы являясь «агентурой югославских раскольников», наймитами западных спецслужб, пробрался к руководству в странах народной демократии. Подобных не только Райку, но и Костову — члену ПБ и секретарю ЦК болгарской компартии, Леблу — заместителю министра внешней торговли Чехословакии, Новому — главному редактору центрального органа Чехословацкой компартии, газеты «Руде право». Подобный подход привел к неизбежному, закономерному. К нескончаемой чреде раскрытий «антиправительственных заговоров» и громких процессов, ставших непременной чертой жизни Восточной Европы вплоть до конца 1952 года.
Резкий сдвиг, предельное ужесточение внутриполитического курса осенью 1949 года проявились и в СССР, но в несколько иной форме. В реанимации обязательного «классового» подхода при оценке любых явлений и событий. В нарастающем усилении роли партии, ее настойчивом вмешательстве уже не только в экономику.
Одновременно с подготовкой третьего совещания Информбюро, Сталин сумел найти время, чтобы внимательно познакомиться с запиской заведующего сектором науки Агитпропа Ю. А. Жданова, посвященной столетию со дня рождения физиолога И. П. Павлова. «У меня нет, — ответил Иосиф Виссарионович, — разногласий с Вами ни по одному из вопросов, возбужденных в Вашем письме… Наибольший вред нанес учению академика Павлова академик Орбели… Чем скорее будет разоблачен Орбели, и чем основательнее будет ликвидирована его монополия, тем лучше».
И обратился к Маленкову, потребовав от того принять «оргмеры». Прямо указал: «Посылаю Вам копию моего письма Жданову Ю., а также записку Жданова по вопросу об академике Павлове и его теории. Я думаю, что ЦК должен всемерно поддержать это дело (выделено мною. — Ю. Ж.)»[702].
Маленков выполнил поручение. Организовал научную сессию, посвященную актуальным проблемам учения Павлова, на которой психологи и физиологи дружно осудили Л. А. Орбели, а заодно других своих коллег: И. С. Бериташвили и А. Д. Сперанского, П. К. Анохина и А. М. Алексаняна, К. М. Быкова, других. Правда, состоялась сессия далеко не сразу. Лишь летом 1950 года, уже после того, как Сталин личным вкладом «обогатил» еще одну науку, не менее далекую и от марксизма, и насущных проблем страны — языкознание.
Тогда же, осенью 1949 года, правда без огласки, незаметно для постороннего глаза, аналогичные события затронули и высший эшелон власти. Давно забытые репрессии захлестнули впавших в немилость бывших членов узкого руководства, не только их.
Закономерной жертвой стал Н. А. Вознесенский, к несчастью, сам напомнив о себе. 17 августа он направил Сталину письмо:
«Обращаюсь к Вам с великой просьбой — дать мне работу, какую найдете возможной, чтобы я мог вложить свою долю труда на пользу партии и родины. Очень тяжело быть в стороне от работы, партии и товарищей. Из сообщений ЦСУ в печати я, конечно, вижу, что колоссальные успехи нашей партии умножены еще тем, что ЦК и правительство исправляют прежние планы и вскрывают новые резервы. Заверяю Вас, что я безусловно извлек урок партийности из своего дела и прошу дать мне возможность активно участвовать в общей работе и жизни партии. Прошу Вас оказать мне это доверие; на любой работе, которую мне поручите, отдам все свои силы и труд, чтобы его оправдать. Преданный Вам Вознесенский»[703].
