Учуяла, что похожи мы. Звери оба кровавые, крови не жаждем, но лить не боимся и не стесняемся.

Ау! Общечеловеки! Где вы? Имеется заблудшая овца и ее тяжкие прегрешения. Заставьте ее преклонить колени пред такими же агнцами Божьими и пусть она скажет: «Я Гретта, дочь кузнеца. Я воровка, шлюха и убийца.» А потом вы, ум, честь и совесть разумного человечества, расскажете ей и прочим овцам о ценности и неповторимости человеческой жизни, мудрости и терпимости, а под конец ввернете нетленку про слезу ребенка. Заодно и обскажете, почему и та жизнь не ее, и слеза совсем чужого ребенка.

Не хотите? Ах, снизойти не желаете. Ну и дерг с вами, почтеннейшие, под ноги только не лезьте уроды…»

Осторожно высвободил руки. Сам не понял как, но поднимаясь на ноги, устроил обессиленно замолчавшую Гретту на покрытой шкурой лавке. С минуту помедлил в нерешительности прислушиваясь к её хриплому дыханию, потом коротко приказал:

— Жди.

И вышел.

Чужак вернулся сжимая в левой руке ворох широких, изрядно потёртых, кожаных ремней. Аккуратно закрыл тяжелую дверь не на щеколду, а на добротный дубовый засов и, бросив объемистую ношу на широкую лавку, вытащил из-за пазухи плоскую медную флягу. Взболтав поднёс к носу, жадно втянул воздух, чуток помедлил и протянул посудину Гретте:

— Залпом. Сколько сможешь, но не меньше, трети, лучше половину.

Женщина приняла её молча. Пока хозяина не было она разделась и теперь ждала сидя на полу перед печью. Когда услышала тяжёлые мягкие шаги лишь повернула голову. За последние дни неопределенность, зыбкие неясные надежды и тоскливый страх перед неизвестностью так измотали Гретту, что серьезное нарушение правил поведения ее уже не пугало. Наказание? Чужак чуял как Гретта и боится, и почти желает ударов рабской плети. Чтоб хоть как-то кончилась рвущая душу пытка неизвестностью, томлением призрачных, невозможных, несбыточных надежд. Плеть лишь рвет и уродует тело, такую боль она давным-давно привыкла переживать без особых усилий и почти без потерь.

Увидев знакомые ремни женщина сразу же успокоилась. Начали таять призраки оставляя грызущую душу пустоту… Ярко начищенный медный ошейник разом перестал царапать и тереть кожу, его гнетущая тяжесть почти исчезла. стала почти привычной. В конце концов, сейчас рабы на хуторе Овечий жили совсем неплохо.

Фляга удивила. Гретта и переспросить бы не побоялась, но… не захотелось. Неосознанно вслед за Алексом встряхнула густую жидкость, зажмурилась в непроизвольном ожидании мерзостного вкуса и быстро сделала несколько больших глотков. Приятный вкус и запах смутно знакомого травяного эликсира заполнил рот. И вино, очень неплохое дорогое вино. Она сама покупала его на Весенней Ярмарке, сама же спрятала до случая в продуктовом погребе. Вот только привкус… Тяжелый горько-солоноватый привкус с неприятным металлическим послевкусием. Столь же смутно знакомый… Голова закружилась, веки налились неодолимой тяжестью. Комната мгновенно уменьшилась в размерах, навалились стены лишая воздуха, она уже задыхалась не в силах пошевелиться, когда они задрожали и начали дробиться и растекаться превращаясь в странное белесое марево. Оно поглотило, закачало и понесло куда-то разом обессилевшее тело… Вдруг где-то далеко возникло смутно знакомое лицо. В следующий же миг приблизившись, превратилось в огромную перекошенную рожу и нависло над ней. Не осталось ничего больше. Странные судороги дёргали и мяли неестественно искажённые черты, словно карнавальную маску из дешёвой бумаги. Губы опасно истончились и из-под них, слегка приподнимая верхнюю, показались острия огромных сахарно-белоснежных клыков. Разверзлась дышащая жаром пасть, огромные челюсти охватили ее голову, змеящийся раздвоенный шершавый язык безжалостно впился в губы, надавил на щеки, ворвался в рот.

Чужак перенёс женщину в следующую комнату и бережно уложил податливое тело на широкую лавку. Осторожно разжал зубы сведённого судорогой рта. Вложил между ними гладко оструганную палку. Плотно затянул на голове кожаные вязки. Гретта бессильно едва ощутимо дёрнулась. Оцепеневшая, заторможенная, она пыталась, но не успевала сопротивляться. Сознание не погасло, но происходящее воспринималось неадекватно, словно преломлялось сквозь какую-то фантасмагорическую призму и отстраненно, словно со стороны, словно это не она сломанной куклой стекла на широкую лавку, почему-то стоящую в центре мойни Широкие кожаные ремни плотно охватили безвольное тело, мягко, но неодолимо распяли его на гладкой поверхности. Зафиксировали лишив возможности двигаться…

Алекс оставил беспомощную Гретту и присев около печи осторожно поместил в её гудящее жарким пламенем нутро короткий железный прут. Старательно и осторожно действуя кочергой поместил его кончик с небольшой плоской нашлёпкой в самый жар. Пристроил на каменный пол перед печью вынутую из пекла кривую железку, потом и сам замер на теплых досках пола не сводя прищуренных глаз с танцующих в печи языков пламени.

Когда нашлёпка засветилась и стала тёмно-малиновой вновь вооружившись кочергой надёжно прижал торчащий из топки конец короткого прута и плотно, с натягом обмотал его полосой кожи. Насквозь пропитавшее её масло, зашипело охлаждая металл, тяжелый запах от попавших в огонь и сразу же сгоревших капель смешался с запахом подпаленной кожи, ударил в нос. Вынув железку из печки Алекс судорожно обхватил импровизированную рукоять и словно прикипел остановившимся взглядом к светящейся ярко красным маленькой нашлепке на ее торце.

За последние дни он сотни раз вгонял почти такое же горячее клеймо в старую воловью шкуру прежде, чем добился своего. Преодолев слабость отравленного и ослабленного современным комфортом чела выучился ловить глазом нужный цвет свечения раскаленного металла и не морщась от запаха одним точно выверенным движением вгонять тавро в плоть. Безошибочно, чутьём определяя нужную глубину и время. Теперь раскалённое железо оставляло на коже не смазанное пятно непонятного вида, а небольшую, в детскую ладонь, чёткую глубокую гравюру[62]. На заостренном снизу высоком миндалевидном щите в ракурсе три четверти голова волколака с оскаленной пастью и грозно встопорщенным загривком на фоне перекрещенных широких длинных лезвий на толстых коротких древках. Рэй оказавшийся гением в мелкой работе с железом целую седмицу ночами возился в кузне с тавром.

Пятнать раскаленным железом шкуру давно сдохшей животины или прижать малиновый от жара кругляш к живой женской коже… Движения, вроде как, совершенно одинаковые… И результат, в конце концов, почти совпадает… Только частично трансформировавшись Алекс сбил адреналиновую бурю, почти угомонил сердце и всё же шагнул к распятой на лавке одурманенной сильнейшей дозой сонного эликсира жертве.

«Ну вот исчезла дрожь в руках» (c). Чужак словно со стороны наблюдал, как огромная, неуклюжая с виду лапа Зверя, плотно обхватившая обмотанный кожей конец короткого прута перетекает в человеческую руку. Короткий, но глубокий вдох. Кислород заполнил лёгкие, мгновенно прочистил мозг. Мгновенная ожидание, пока металл чуть и раскалённое тавро словно целует к верхнюю часть правой ягодицы чуть ниже пояса. В нос шибает запах горелого мяса, совсем как позавчерашней ночью, в глухом лесу, где прошел генеральный тест на диком подсвинке. В награду отчаянно визжащая прима получила свободу и мгновенно исчезла в кустах. Жалко терять вкусное мясо, но лишние вопросы ни к чему.

«А-я-яй, твое оборотничество. А промыслит кто свинку? Признайся уж сам себе-то. Пожалел животинку. Когда свежим-то клеймом налюбовался, чуть ли не родной стала.»

Свинку то худо-бедно пометил, а человека сколько не тренировался, сколько не готовился, без Зверя не смог.

«Врут романисты, цивилизация не человека не корочкой сверху ложится, в самое нутро она вгрызается. Вон, последыши Никитки Лысого, как ни гадили, лишь третье поколение в другую цивилизацию перекрестить смогли.»