— Все щенков под юбками прячете… Не боитесь, что в задницу вцепятся?

Конец палочки больно уперся снизу в подбородок, заставил поднять голову и взглянуть в рассерженные глаза страшного меня.

«Рассерженные?»

Вымороженные до жестокости сильнейшим напряжением ожидания.

Лизины мысли засбоили словно ноги у лошади перед нежданным препятствием и порскнули вспугнутыми зайцами в разные стороны.

«Ну! Включай же мозги, Сырная фея. Сколько мне еще Карабаса Барабаса изображать?! А Карлсона даже не предлагайте, лучше уж буду Чудищем из «Аленького цветочка».

Шевели мозгами, женщина! Это у Грига они давно превратились в кусок промаринованного винным уксусом мяса. Бравый ополченец после переселения в Хуторской всего раз попытался поступить по-хозяйски — добыл Рьянгу. Да и то ему просто сказочно повезло, хотя баран сделал всё, чтобы облажаться. Кота в мешке покупал. Ещё и заплатил самым идиотским способом, а такое сокровище отхватил. Узнал бы заводчик, так сам себя бы загрыз от злости и зависти. Вот и не верь, после такого, что дуракам везёт. Удача прёт буром. По дурному, иначе не скажешь…

А хутор с самого начала его постройки тащили вы, бабоньки. Горбатились, да еще и козлов этих ублажали. Думай Лизка! Ты сейчас самая адекватная в вашей совсем не святой троице.

Зита лишний раз мне на глаза не лезет. Подгадил ей сынок, ой как подгадил…Да и слишком уж кручёная она баба. Шейн не только худосочные стати от мамки поимел. Умишко она же приправила, хоть и в полной мере. Но после всего Зита еще долго не сунется с советами. Не дура, понимает, что нет ей веры.

Я и не верю. Выверты крысёныша так, сбоку припёка, мелкий дополнительный повод для раздумий и подозрений. В крестьянской работе она больше на подхвате. Хозяйская жена, больше руками поводить, ежели что. Так что пусть Шейн зубками поскрипит под мамкиной юбкой, а я посмотрю так ли уж ее сильно от страха и переживаний корёжит, как она мне демонстрирует.

Жизнь странная штука. Всего несколько дней назад мама Зита ради своего недопёска на верную смерть перла не задумываясь. Скрутил её тогда материнский инстинкт. На нервной почве, видать, слабину дала. А сейчас, поди ж ты, уже и варианты просчитывает! Впрочем, сам виноват. Выказал слабость, вот и огребаю сложности. Вполне заслуженно, огребаю, сам себя испугался. Как допёр, что нужно было не брагу вонючую жрать, да домашний теянтер низкобюджетных ужасов устраивать, а тупо садить упрямую бабу вместе с пащенком на колья, так и потёк, что гнилой помидор. Сам для себя сказочку сочиняю о неимоверной незаменимости лучшего менеджера всея Аренга сочиняю.

Чего уж путного ждать от тупого попаданца. Я только тогда до самого донышка и прочувствовал, что другие они здесь. Руки, ноги, башка два уха — всё как у меня, а Sapience'ят иначе. Это как в матанализе — уравнение одно, но совершенно иные начальные условия и граничные значения. С ними по ихнему надо…

Гретта бедолага, до сих пор пытается себя в кучу собрать. Ну не оказалось в той амбразуре пулемета. Амбразуры и той, считай, не было. Но самый настоящий Стойкий Оловянный Солдатик той ночью был, хоть и корёжил его столь же настоящий огромный страх. По самому краю прошла. Выдержало маленькое сердечко, не взорвалось кровавыми брызгами. Жива, цела и почти что здорова… Ну, а что всё это её, словно, по земле размазало… бывает. Просто силы кончились… что ли.

Так, что твоя это амбразура, Лизка-скотница, только твоя…

Драконово средневековье. Ну почему нельзя созвать нормальное производственное совещание, назначить их директорами, себя генеральным, выдать направляющий пендаль и пусть рулят. Все же так просто. Эти бабы, по мозгам, не хутор, совхоз-миллиардер не запыхавшись вытянут, вон как гамадрилов с яйцами вместо мозгов в руках держали, те до сих пор не поняли, кто определял политику партии. Мужики, ить! Папашку их с мамашкой да по башке коромыслом. От души и со всего маху… Столбы да опоры. Пеньки трухлявые! Сплошной геморр, да морока с расстройством. Мозги если и были, в стручки стекли еще в ополчении. Братаны-акробатаны… Туды его в качель, три разá в перехлёст да чере задницу с присвистом!

Я тут бабам и нужен-то, чтоб гамадрилов дебильных гонять, на вышке бдить, да планты великих свершений измысливать. Чем бы дитя не тешилось, лишь бы мешалось не сильно. Скажи им такое в прямую, ни в жисть не поверят, зато перепугаются до донышка и в такую раковину залезут, что хрен доорёшься-достучишься. Устали бабы юлой крутится, детей прикрывать, спины под плеть подставлять, да под самцов своих недоделанных моститься. Им в мечтах стена каменная мститься, как чудо великое. Отдохнуть… пожить спокойно… а тут я с мечтой и верой в прекрасное далеко… Цирк им вместо стены и опоры устраиваю. Жизнь… мать ее.

Давай, Лизонька, давай, бабонька… собирай мозги в кучу.

И… раз!

Выход силой.»[58]

На безжалостно вздернутом лице блеснули задавленными слезами бессмысленные, затуманенные страхом глаза.

«Ах ты ж сучка недотраханная! Лишка страху то, ай лишка! Ну как же, бабе мужика, тем более хозяина, бояться положено! Особливо если извечные женские штучки мимо кассы. Ишь как ресницами-то своим коровьими заслонилась. Перепуганная покорная рабыня безропотно ждет незаслуженного жестокого наказания. Станиславский бы удавился от зависти.

Война и немцы. Детский сад, штаны на лямках и галстук бабочкой на заднице. Одно слово — баба…»

Ещё удар сердца, веки с ресницами резко взлетели вверх и я напоролся на острый, внимательный взгляд.

Выход волей.

Сквозь страх и недоверие…

Нужно было бы Ринку будить — мыть любимого хозяина — ее прямая обязанность, но Алекс пожалел уставшую за долгий день соплюшку. Да и нужды особой не было, огромная бочка на крыше моечной, наверняка, полна хорошо прогревшейся к ночи воды. Хуторская молодь предпочитала уличные души. Без особых удобств, зато быстро и нет нужды драить потом моечную. Старшие, тем более на глаза не лезли. подальше от хозяйских глаз, поближе к кухне. Ежедневное мытьё местными пока воспринимали как излишнюю глупую роскошь. Огромная же деревянная купель, что Чужак приказал соорудить в моечной вызывала почти суеверный ужас. Хозяйская прихоть, привилегия-с, не для сирых лапотников. Посягательство на огромную лохань а ля Древняя Япония воспринималось хуторянами чуть ли не как святотатство.

Прохладная вода ласково приняла усталое тело, подарила приятную легкость. Тусклый свет масляных светильников не напрягал глаза и впервые за нереально длинный день Алекса наполнил покой бездумья. Тишина, полумрак, треск горящих в печи поленьев и отблески огненных сполохов по бревенчатым стенам… Колготня последних дней отдалилась и он оцепенел растворившись в неспешно потоке времени.

Из нирваны вытолкнуло неясное беспокойство, вслед за тем холод основательно остывшей воды рывком вернул все чувства. Дрова прогорели и печь рдела красными углями. Обострившийся слух уловил чуть слышный шорох в соседней комнате. Алекс насторожился, но тут же не услышал, а совершенно внятно, хоть и не понял каким образом, почуял, что грызущая во дворе очередной мосол Рьянга совершенно спокойна и вновь расслабился. Однако, в бочке уже было холодно, потому пришлось вылезать. Растёрся вместо махрового полотенца куском толстого грубого полотна и, как был, голышом, дошел до печки. Засунул в топку три больших полена, с непонятным интересом долго смотрел как их постепенно охватывает пламя и только потом соорудил подобие римской тоги из лежавшей на лавке у входа простыни. Еще раз оглянувшись на разгоревшиеся поленья, легко толкнул тяжелую дверь и перешел в предбанник, он же — раздевалка, он же — комната отдыха.