На этот раз сознание вернулось легко, над головой вместо неба темнела знакомая крыша амбара. Услышав рядом дыхание, Зита повернулась и принялась с каким-то детским восторгом рассматривать Лизу. Та лежала на животе, без одеяла и легонько посапывала закрыв глаза. Услышав шевеление разлепила глаза и улыбнулась:

— Очухалась, бунтовщица? Ты чего же такое творишь оглашенная?

— Ну дура, старая тупая дура. Вас вон под розги подвела, а сама лишь синяками отделалась.

— Ну ты особо-то с враньём не напрягайся. Мы бабы не глупые, сами догадались чего ты на рожон попёрлась. И свое честно заработали. Легко жить хотели, чужими мозгами. И чего только тебя слушали? Нет, скрутить поганца, да всыпать ему от души. Ишь! В возраст мужчины он вошёл, хозяином себя возомнил! Ладно ты. Для мамки родное дитё на всю жизнь титешник, но мы то старые вешалки… Жизнь видели, а тут разнюнились… Я то чё, рядом стояла, а Гретке ты ноги целовать должна, да со всем усердием. Она уж под утро с леса возвернулась, чистый морок, еле на ногах стоит. Меня и старших пацанов растолкала мясо таскать. Про тебя спросила, ну я ей и вывалила. Повздыхали да попёрлись к хозяину. Нашли его перед сеновалом. Сидит на брёвнышке в дымину пьяный. Я и села квашня квашней! А Гретка дернулась, перекосилась вся, побелела, да к нему шагнула, словно прыгнула. Что там и как дальше было не знаю, сама-то уже в амбаре опамятовала, но вернулась она чуда-чудой. Поперёк рта палка привязана, руки за спиной верёвкой смотаны, да ещё одна на плече… А рожа… рожа… меня аж передёрнуло. Ринку распинала, на меня ей мотнула, та со сна дура-дура, а въехала разом, я и пикнуть не успела, как она меня также упаковала. И где нахваталась-то. На внутренний двор к воротам пошли. Там нас хозяин и ждал. Страшный, чёрный, но хмеля уже ни в одном глазу. Зыркнул, я чуть не напрудила от страха. Подвесил нас и ушел. Ни слова не проронил. Ринка к нему, было, сунулась, глянул — девочку что половодьем унесло…

Лизка внезапно замолчала, потом повозилась и неожиданно зло закончила:

— Ты, Зитка, как хочешь, но если твой гадёныш ещё раз что-то такое хотя бы задумает, я его сама живьём закопаю, даже если его Чужак по новой простит…

Монтаж, доделки и прочее, прочее, прочее заняли еще три долгих дня и вот вечером первого тёплого летнего дня я сидел прямо на полу раздевалки новой бани. Пятистенок двенадцать на шесть метров. Бревна на стенах длинные, ровные, очень похожие на земную сосну, только смола светлая-светлая.

«Хорошо, восемнадцати метровая избушка хлипкая показалась. Начал бы опять клетушки кроить. Хрен вам, нажились в хрущебах. Мой хутор, что хочу, то ворочу. Я скорее один из домов в прачечную переделаю. Пока лето, на улице постирают, а через месяцок кое-что добавим, кое-что переделаем и свершим еще одну стройку века.»

Откинулся на дощатую перегородку отделяющую сени-раздевалку от гораздо более просторного предбанника. Полтора на пять метров, зато есть большой встроенный шкаф для всяких всякостей и на входе двойные двери тамбура. Для важных гостей вдоль перегородки четыре небольших шкафчика, остальная мелочь обойдется вешалками на противоположной стене над узкими пристенными лавками. Тесновато, но снять верхнюю одежду вполне… Скрипнула входная уличная дверь и через мгновение в приоткрытую внутреннюю дверь вснулась мордочка малыша Едека:

— Хозяин?

— Вползай, малыш…

Пацан на четвереньках, быстро перебирая конечностями, подобрался к хозяину.

— Ну ты еще бы ползком…

— Сам сказал… — пацан обиженно засопел. Я засмеялся и поерошил малышу мягкий ёжик едва отросших волосы:

— Бла, бла, бла, Не придуривайся.

— Дуривайся, дуривайся, а страдать-то моей заднице… ты то отоврёшся, скажешь, что говорить плохо учу, — но долго обижаться Едек не умел, тем более очень важное дело у него аж из ушей пёрло:

— Хозяин, там мама Лиза боится к тебе подойти.

Уловив вопросительный взгляд заспешил:

— Они с мамой Зитой поругались. Мама Зита говорит, что завтра-послезавтра свиньи пороситься будут, а мама Лиза боится к тебе идти, она сегодня кашу и мясо пересолила, а за это… Григ, — паренек запнулся, не привык еще называть страшного мужика просто по имени, хорошо знакомое с розгами тело не давало забыться мозгам, но пересилил себя и быстро закончил, — он очень сильно бил маму Лизу.

Малыш внимательно смотрел на меня.

— Ты… не бойся, малыш, хуже от того, что рассказал, не будет. Мамы боятся за вас… а я хочу всех сохранить. Жадный я, — улыбка получилась грустной.

Малыш пошмыгал носом и недоверчиво, но с надеждой, чуть искоса посмотрел на хозяина.

— Беги, малыш, найди Рину, пусть через пару часов найдёт хитропопых мамаш и тащит сюда хоть на собачьей привязи, — ласково подтолкнул пацаненка к дверям. За эти дни, благодаря непрестанной трескотне назначенного посыльным пацанёнка, знание языка сильно продвинулось. С бабами стоило разобраться сразу, но спешить не хотелось. Устал я. А последняя седмица вконец умотала. Сонный стал, даже долгожданная баня не радовала.

Дверь слегка приоткрылась и в проходе нарисовался малыш с явным вопросом на мордочке. Два часа как в яму. Кивнул. Дверь открылась полностью и на пороге несмело появилась Рина с узким кожаным ремешком в руке. Она осторожно сделала пару шагов. Ремешок натянулся и втащил в раздевалку двух сцепленных цугом баб.

«Мдя-а-а, влип пернатый. Язык мой, враг мой, хоть сам себе его отрезай.»

Поверх начищенных медных широкие кожаные ошейники со специальными кольцами в которых хитро закреплены кожаные же ремешки. Руки безжалостно стянуты за спинной. В локтях и запястьях. Рты плотно заткнуты, да не тряпками, а кляпами.

Не хухры-мухры. Натуральная Сбруя. Судя по потёртостям, хорошо пользованная. И, явно, не на коленке сляпанная, хорошим шорника не для баловства сшитая. Предельно функциональная и… удобная. Словно хорошая упряжь для рабочей лошади. Ничего лишнего или нарочитого, работать не мешает, а не то что сбежать, рыпнуться не получится…

«Бред! Бред! Интернет со своими БДСМ-трюками нервно курит анашу в сторонке…»

— Едек, марш в свинарник.

Понятливый пацан мгновенно испарился. А совсем не святая троица пристроилась перед хозяином на коленях. Рина не на шутку перепугана, а у мамаш с искаженных кляпами лиц, буквально, льется обреченность.

— И что сие означает?

Рина молчит, заговорщицам кляпы тем более говорить не дают, спасибо Богине, мне еще их пурги не хватало. Хотя конечно сам виноват, это не игры с Олей-Леной, здесь мое слово и непреложный приказ и последний приговор. Чрезвычайная Тройка времен Троцкого-Сталина обзавидуется. Смертельно трудно шутить в таких условиях. Легко мне пожалуй только с Едеком, ну и с остальной малышней, они еще серьезной беды не нюхали и я для них что-то среднее между строгой мамкой и Чудовищем из сказки страшным, но ужасно привлекательным. А вот остальные уже давно повзрослели, я для них страшный Чужак с плетью, что жизнь их в руках держит. Вон как Гретта ночью шарахнулась, от моих пьяных глаз. А я впервые в жизни вонючую брагу жрал. Чтоб в умат, до бесчувствия, да вот только один глаз залить и успел… Ну не мог я Зиту на кол… Даже просто убить не мог. Ну да, злая она, где-то подлая даже, но то от тоски, от бессилия, я ее ночью по запаху обреченности за двадцать метров от хутора почуял. У неё даже страха не было, сплошная безнадёга. Это Шейн-крысеныш даже во сне смердел страхом, а эта… не убивать, а на… как на казнь собственную шла. Будто точно знала, что железка эта её мне, что булавка, а шла. Какого рожна, а?! Не институтка-целочка поди… За спиной-то может и трупики есть. Ай есть, точно есть, но ведь умирать шла. А Гретта? Да шарахнулась, а потом губу прикусила и вперед, словно на амбразуру, да не ползком с гранатой, а в рост, с голыми руками. Не от тупости, просто нет у неё той гранаты, а смерть заткнуть надо, хоть на секунду, хоть на пол вздоха. Чтоб те, что у нее за спиной от смерти увернуться успели. Вот тут я и протрезвел. Разом. На четвертом шагу ее сгреб, а сам уже как стеклышко, даром, что выхлоп изо рта с ног валит. Губы ей ладонью прижал и давай приказывать. Едва про ведро ледяной воды услышала, закивала взбесившимся китайским болванчиком, а из глаз таким ожиданием чуда стегануло, что я себя ощутил Христом Земным и папашей здешней Богини в одном флаконе.