…Все сломали, все. Но мы же наш, мы же новый мир построили!

Построили, а потом опять разрушили.

А потом опять построили.

А потом…

И так всегда.

Значит, нет выхода из круга?

Я жила и не думала об этом друге. О солдате этом. Рыжем и бесстыжем. А в последние годы вдруг стала думать и думать о нем. И видеть его. Почему-то его, а не прадеда Павла, — ярче, четче.

Что такое смерть? Это когда забывают до конца. Напрочь. А жизнь, наверное, это то, когда тебя видят и помнят.

У нас сейчас многие молодые хотят революции. Мы озираемся по сторонам, смотрим на те земли, где революции эти произошли, и хорошо видим: да, опять кровь, разруха и смерть. Ничего, кроме смерти. Но смерть проходит, и приходит жизнь. Только она уже совсем другая.

И из смерти, из войны или революции надо выкарабкиваться страшно долго.

Страшно и долго.

Сколько усилий для того, чтобы построить новое!

А что такое новое? Может быть, это опять время?

А оно старым или новым не бывает. Оно всегда одно.

Его шьют и режут. Прострачивают очередями. Сшивают петлями виселиц. Ставят на нем огненные заплаты. А оно такое текучее, скользкое. Льется и ускользает.

Недавно мне приснилось, что в меня опять стреляют. Но я не убегаю. Я стою ровно и тихо. И смотрю убийце прямо в лицо.

Я хорошо знаю его.

Помню по желтой фотографии.

Вот здесь у него морщинка под глазом. Вот здесь, возле уха, родинка.

Он мне как брат. Родной.

…И он не опускает винтовку. Он стреляет все равно.

Маленький поселок Угольные Копи — почти неразличимая точка на карте, лежащая ближе к Америке, чем к обжитой части России. Население — три с половиной тысячи человек, как услужливо сообщает Википедия. Промерзшая земля, закрепиться на которой не может большое дерево, хранит в себе остатки зубов и позвонков мозазавров и прочие ископаемые раритеты…

Если посмотреть на эти места с высоты птичьего полета, то увидишь голубые воды Анадырского лимана и бесконечную монотонность тундры, где сопки перемежаются с болотами. Летом и ранней осенью пейзаж напоминает расписанный неяркими красками шелковый платок, где мешается бледно-зеленый, желтый, коричневатый, оранжевый… Однако большую часть года все это покрывает глубокий снег.

Сам поселок прижался к тундре, словно пасынок к не слишком ласковой мамке. Всего несколько «высоких» трехэтажных домов, пара бараков, баня, магазин, детский сад да школа.

Сюда, в этот почти забытый Богом и людьми уголок земли, и перевели летный полк, в котором служил мой папа, прямиком из благополучной Прибалтики. Мама, как и другие жены военных, конечно, приехала на Чукотку вслед за мужем, свадьба с которым состоялась всего-то три года назад. И привезла меня, совсем маленькую, двухгодовалую. Нигде, кроме Эстонии и Ленинграда, куда можно было доехать за ночь на автобусе, мама к тому времени не бывала.

— Подумаешь, Угольные Копи, — говорила она родителям. — И там живут люди.

Молодой муж тоже оптимистично улыбался. Обоим было немногим за двадцать, и все трудности казались мелкими, легко преодолимыми.

Ох, сколько чудесных вещей было в мамином чемодане! И коротюсенькое кримпленовое платьице бежевого цвета с элегантно длинной размахайкой к нему, и белые роскошные брючки-клеш, и клетчатое пальтецо, и новомодные босоножки на тяжелой платформе и, конечно, ее гордость — новехонькие сапоги благородно-бордового цвета с тоненьким тринадцатисантиметровым каблуком.

Потом, уже оказавшись на месте — дом, похожий скорее на барак, только на высоченных сваях, иначе зимой не выжить, улица с раздолбанным от перепадов температуры асфальтом, редкие чахлые, будто чахоточные, деревца размером со средней высоты собаку, уныло-желтый и серый цвет… Мама разложила привезенное богатство на убогой раскладушке и расплакалась. Плакала долго и так горько, как не плакала уже давно… А потом достала нитки и села вязать на зиму свитер и толстые носки.

Я в это время, конечно, не замечала трудностей и не представляла, как тяжело купать ребенка, если в доме как факт нет кранов, а воду привозят на специальной машине и заливают шлангом в бочки в квартирах, как сложно идти по нерасчищенной улице, пробираться по обледеневшим ступенькам теплотрассы, стоять в длинной очереди в маленьком магазинчике за дефицитными продуктами…

Иногда папа дежурил целыми сутками, и мы оставались одни в затерянном посреди снегов доме, а за окнами злобно завывал ветер. Мама, стараясь не напугать меня, обходила квартиру, зажигая свет даже в кладовке, а сама чувствовала страх: вдруг за дверью кто-то притаился.

— Под кроватью посмотри! — слышался с детской кроватки мой ехидный голос.

Сама я не помню этого — случай донесли до меня семейные легенды, как и то, как я года в полтора-два весьма осознанно пугала двоюродную сестру, бывшую старше меня на несколько месяцев…

Область моей памяти начинается чуть позже. Кажется, с лампочки на плохо беленном, высоком для меня потолке. Я смотрю на нее прищурившись и вижу, как лучики света превращаются в странные сказочные фигурки… Или с пакета мелкого янтаря, который я принесла в детсадовскую группу, привезя его из Прибалтики, где в ту пору оставались мамины родители и куда мы ездили каждое лето. Сначала — с дозаправкой самолета — до Москвы, к папиным, потом — в Эстонию, к маминым… Или с того, как отдала какой-то девочке во дворе только что подаренную мне куклу — незнакомка просила сходить с ней пообедать и обещала вернуться. Я ждала ее очень долго, обмирая от страха, как буду объясняться с мамой, и странного, вызывающего недоумение, чувства: как же можно солгать?.. «Она придет, она обещала. Ее просто не отпустили сейчас», — повторяла я, смутно надеясь на силу слов, способных воплотиться в реальности. Девочка, конечно же, не пришла. Или, может быть, с того случая, как, собрав ватагу ребятни, многие из которых были постарше меня, повела всех «на экскурсию» в тундру. Впрочем, гид из меня вышел не очень хороший. Не успели мы уйти далеко, как я умудрилась свалиться со специально проложенных деревянных мостков в болотце. Ничего страшного, но испачкалась, конечно. Кажется, разревелась, и мы с позором повернули к дому, где уже ждала не слишком доброжелательно настроенная мама, которой успели донести о моих подвигах.

Четко помню, как перед первым классом отчаянно скучала и мечтала подружиться с девчонками, уже знакомыми друг с другом по летнему лагерю. Они собирались играть в Золушку. Золушкой, конечно, была самая популярная девочка.

— Можно с вами? — спросила я, подойдя к ним и с деланым безразличием ковыряя землю носком веселенького резинового сапога.

Они посмотрели на меня как на волчонка, пытающегося прибиться к чужой стае, но отчаянно пахшего нездешними просторами, и зашептались, решая этот немаловажный вопрос. Звезды в этот день оказались на моей стороне, и вердикт был: да, пожалуй.

— Будешь злой сестрой, — серьезно объяснила одна из девочек. — Я тоже сестра Золушки, но я лучше. Я не такая злая. А ты будешь самой плохой сестрой. Поняла?

Я кивнула. Что уж там не понять?.. И тут же повернулась к самой популярной девочке.

— Ты такая страшная! — сказала я, вживаясь в роль. — Настоящая замарашка!

— Сама такая, — вяло попыталась отбиться она, но голосок предательски задрожал.

— А вот и нет! Это ты Золушка! Замарашка и уродина! — сообщила я.

И тут девочка громко расплакалась, а остальные набросились на меня. Так я в первый раз в жизни пострадала ради искусства и проявила неожиданный актерский талант.

— Мама, я плохая? Со мной можно дружить? — спросила я как-то вечером.

— Тебя кто-то обидел? — встревожилась она.

Я помолчала, обдумывая вопрос, и покачала головой. Дочери военных летчиков не жалуются. Как и их жены. Это семейное — негласный кодекс, нечто вроде самурайского.