— Итить в колхоз, скотину красть… иначе подохнем… а так, мож, какую животину отыщем…

Все согласно кивают. Но в этот момент из груды тряпья раздается утробный голос:

— Постреляють вас, поубивают. Не спастись вам. Ходьте на церковное кладбище, там жена поповская похоронена. Коль жить хотите, так отыщите. Я у них в прислугах была. Видала, как схоронили. На ней золото было.

Посовещались, решили идти к церкви. Дождались темноты, взяли лопаты и собрались уходить. Отец не знал, куда меня деть. Дома — распухшая голодная мать. Сожрет. Поэтому взял с собой.

Ночь была лунная, светлая, одна из тех, когда каждый шелест, стук отдается по всей округе. Ни ветерка, только смрад разлагающейся плоти. Если дышать, то через рот.

Я смотрел на угрюмые звезды, и мне представлялось, что одна из них срывается и ударяется о землю. Люди находят ее и рвут на куски. Сорвавшаяся звезда накормит все наше село.

В лунном свете церковь выглядела жутко. В нее свозили трупы. Когда места внутри стало не хватать, мертвых принялись сваливать снаружи.

На небольшом кладбище за церковью хоронили только попов. Путаные тропинки, торчащие обломки вместо крестов, поваленные надгробные плиты — свидетельства безличия мертвых.

Отыскали могилу попадьи. Отец и Ефимыч стали копать. Огородников без чувств лежал на земле. Я молил силу, которая спасла меня от трех изголодавшихся мужиков, помочь нам.

Огородников помер прямо там, на раскопанной могиле поповской жены. Ефимыч и отец не заметили его смерти — они были заняты спасением собственных жизней. В тот час каждый думал лишь об одном — как утолить свой чудовищный неотступный голод. Если бы они не нашли поповской жены, то, думаю, могли бы съесть и меня.

Я боялся подходить к разрытой могиле, стоял поодаль. Отец и Ефимыч спрыгнули в яму, вытащили темный гроб. Сбили крышку. Любопытство все же подтолкнуло меня вперед. Я подошел ближе и рассмотрел кости в кашице гноя и слизи. Отец вдруг произнес:

— Ефимыч, а ведь нет никакой жизни после смерти. Околел, разложился, и все! Конец!

Они принялись копошиться в трупе. В первый раз за это страшно долгое время на их лицах мелькнула надежда. Отец оторвал от трупа палец с кольцом, ударом лопаты отрубил часть руки с браслетом и взял с разложившейся груди крест.

Сложили добычу в мешок. Потом скинули гроб обратно в могилу, подумали и сбросили туда же труп Огородникова. Закидали землей.

Мы шли с церковного кладбища, неся в мешке золото, но для нас это был всего лишь бесполезный металл. Золото необходимо было обменять на еду.

Дождавшись раннего утра, мы двинулись в город. Шли по пыльной степи, периодически натыкаясь на трупы, гниющие в зарослях чертополоха. Не знаю, почему их не убрали в общую яму. Наверное, пожарная команда действовала лишь в пределах села. Ни малейшего дуновения ветерка, ни единого живого звука — все голодало, все медленно умирало.

Мы пришли в город в середине дня. Здесь тоже ходили опухшие голодные люди, но трупов не было. Принялись искать, где выменять золото на еду. Спросить было нельзя — сразу бы убили.

Наконец нашли райсовет. У входа с винтовками наперевес скалились два охранника. Помню, как один из них, заросший рыжеватой щетиной, с бельмом на глазу, увидел нас и дико захохотал, но отец и Ефимыч не обратили на это внимания. Оставив меня на улице, втолковав что-то охране, они зашли внутрь райсовета.

Их не было очень долго. Я стоял, щипал себя за щеки, чтобы не упасть в обморок, и ждал. Как же я ждал!

Отец и Ефимыч вышли из райсовета с холщовым мешком и тяжелыми отстраненными лицами. Я испугался, что им ничего не дали, но пригляделся и понял: они просто боятся показать свою радость.

В душе они ликовали.

У них была еда.

Мы попрощались с охранниками, и тот, что с бельмом, посмотрел на нас, словно не веря, что мы уходим от него целые и невредимые. Казалось, все это время, что отец и Ефимыч были в райсовете, он мысленно представлял себе, как, выйдя, они упадут перед ним на колени и будут выпрашивать хоть немножечко еды. Наверное, в своих мечтах он им отказывал. Подохнут, думал он, но мы были обречены выжить.

Добравшись до села, поделили продукты поровну. Мать распухла до такой степени, что не могла шевелить даже кончиками пальцев — просто лежала студнем на печи, испуская ужасный смрад. Ее глаза закатились, остались только белки. Мы поняли, что она жива, лишь по дыханию. Отец накормил сначала ее, потом меня и уже затем поел сам. Так мы выжили.

В обмен на золото нам дали два пуда зерна, два килограмма подпорченной рыбы, одну сайку хлеба, маленький кусочек сливочного масла. Для того времени мы были богачами. Мы были властелинами мира.

Такое великое, всеохватывающее счастье, как в тот миг, за восемьдесят лет жизни я испытал лишь еще один раз: в Берлине, в мае сорок пятого, когда кто-то крикнул: «Победа! Война закончилась!», оружие полетело на землю, и каждый, рыдая, не в силах вымолвить ни слова, бросился обнимать друг друга.

Когда дед закончил рассказ, я все еще обнимал его за колени. Наверное, если бы мне разрешили, то я залез бы в мусорное ведро и достал бы выброшенную мной еду. Чтобы извиниться. Перед ней, перед дедом, перед собой.

Артур Конан Дойль писал: «Не жил тот, кто не испытал любви, войны и голода». И война, и любовь, и голод — суть человеческие страдания. Но иногда мне кажется, только они и есть единственно возможный диалог человека с Господом.

Мой дед говорил: страх — самое паскудное чувство, самое бесполезное. Никогда не путай страх с осторожностью. Трус всегда погибает первым. Или его расстреливают свои после боя.

Дед определенно разбирался в теме, он воевал в Испании, свой первый орден Ленина он получил на Хасане, за сопку Заозерная. После похорон родители разбирали его архив; дед, как старый пират, хранил свое добро в кованом сундуке. Там среди стопок писем, перетянутых почтовой бечевкой, среди пожелтевших газет и мутных фотографий, почетных грамот с профилем Сталина и лиловыми печатями, каких-то пригласительных билетов и пропусков на давно минувшие торжества и юбилеи, мы нашли ветхую брошюрку — «Русско-японский разговорник для командиров Красной армии». Вместо «здравствуйте», «который час?» и «как пройти в музей?» там преобладали фразы, вроде «сколько у вас пулеметов?», «где находится твой штаб?» и «мы сохраним тебе жизнь, если ты будешь говорить правду». Транскрипции японских фраз звучали смешно: «корэ ва нан дэс ка», «коно хито а доната». Из брошюры выпали два снимка чайного цвета, на одном дед браво позировал на фоне горы отрезанных голов, на другом — дюжина красных командиров, усатых и строгих, снялась на фоне какого-то парадного с гипсовыми львами. Дед стоял с краю, лица двоих в центре были перечеркнуты крест-накрест фиолетовыми чернилами.

Блюхер и Люшков — я узнал эти фамилии поздней. Маршала Блюхера арестовали сразу после хасанских боев, он умер во время допроса. Комиссар госбезопасности третьего ранга Люшков перебежал в Маньчжурию, всю войну сотрудничал с японской разведкой, даже якобы готовил покушение на Сталина. В сорок пятом, перед самой капитуляцией, японцы, зная его осведомленность, предложили ему покончить с собой. Люшков отказался и был застрелен, когда выходил из кабинета японца.

Тем летом мы жили на даче. Стояла жара, дни напролет я торчал на речке и к августу запросто мог сойти за настоящего краснокожего из племени сиу. Дед подарил мне пневматическое ружье на день рождения. Генерал, хоть и в отставке, он считал, что настоящий мужчина должен уметь стрелять. И чтоб оружие непременно было под рукой — на всякий случай. Он тогда мне рассказал историю про маршала Буденного, как того приехали арестовывать в тридцать седьмом. А у Буденного на даче был целый арсенал. Подъехали чекисты, начали колотить в ворота. Маршал выставил в чердачное окно пулемет, дал очередь, крикнул: «Живым не возьмете! Всех положу, сволочи!». Чекисты вернулись в Москву, доложили. Там решили с маршалом не связываться.