Мама рассказала мне о смерти бабушки спустя год.

— Я знала, больно, это не когда ноет или тянет; когда горит — это больнее всего.

Мама кивнула.

— А где секретер и ящики дяди Тимура? — спросила я. — Ты их не забрала?

— Думала, успею. Потом заберу. Не могла тогда, после похорон, сил не было.

Не прошло и двух месяцев со смерти бабушки, как ее муж, как бы его ни звали, женился снова. На женщине, которая была младше на тридцать лет. Эта женщина не стала церемониться с вещами бывшей покойной супруги, складывать их на чердак или в ящики. Она вывезла все на пустырь и подожгла. На этом костре сгорел и секретер бабушки, и ящики дяди Тимура, которые она хранила. Тетя Бэлла с дядей Эльбрусом вытащили из костра только папку с бабушкиными публикациями, ее единственную книжку про совхоз имени Ленина, которой она так гордилась, недописанную рукопись и подушечку с орденами и медалями. Тетя Бэлла уже из полыхающего костра смогла спасти несколько фотографий, где бабушка со мной — на первомайской демонстрации, в редакции и на вручении очередной медали. Все это она отдала маме, а мама отдала мне. Я хранила эти папки вместе со своими учебниками и тетрадями. Теперь храню вместе с фотографиями моих детей и их первыми рисунками и каракулями в прописях.

У меня есть дом. Я строила его по кирпичику. Больше всего на свете я хотела иметь свой дом, с постоянным адресом. Настоящий, раз и навсегда. Один-единственный. В котором я буду первой и последней хозяйкой. Из которого меня никто и никогда не сможет прогнать. Я говорю своим детям: «Бегом домой. Скорей бы домой. Надо убрать дома». Это я сделать смогла. Но когда мне больно — у меня не ноет, не тянет, не колет. У меня внутри все горит.