В редакции предупредили, что характер у актрисы непростой, она давно предпочитает общаться на английском, хоть и владеет русским. Алена упаковала диктофон, просмотрела еще раз вопросы и запись спектакля. Актриса была, несомненно, талантлива. Вот только в Интернете практически не было сведений о ее детстве, словно ее биография начиналась с того момента, когда она стала женой известного британского режиссера и продюсера. Хотя кое-где вскользь упоминалось, что у актрисы русские корни и что она родилась в Ленинграде.

Несмотря на «пугалки» по поводу тяжелого характера звезды, Алена летела на интервью со всех ног. Ей очень хотелось поговорить с актрисой, узнать, помнит ли Нинель Маклауд свое детство, проведенное в СССР, кем были ее родители, училась ли она в советской школе, чем занималась.

Все разрешилось буквально в первые минуты, когда Алена, вбежав в гримерку актрисы, чуть не упала, засмотревшись на красивую рекламную афишу нового спектакля. На ней, среди космической россыпи звезд, угадывались две человеческие фигурки, летящие в пустоту. Под плакатом в кресле сидела Нинель. Она разговаривала по телефону и смеялась. Этот смех был тем самым, малиново-лимонным… Алена улыбнулась и, удивившись собственной дерзости, спросила актрису: «Нелля, ой, простите, миссис Маклауд, а вам никогда не приходилось перелетать с крыши на крышу, снимаясь в кино?»

Миссис Маклауд удивленно взглянула на журналистку и улыбнулась.

— Увы, — ответила она на русском, — но очень хотелось. Когда-то, в далеком детстве, я жила в приморском городе во дворе с красивой беседкой. Мне тогда рассказали про маленькую девочку, которая не боялась прыгать с крыши этой беседки. Я бы так не смогла. Ужасно боялась высоты. Мне было стыдно, обидно, что я такая трусиха. Очень хотелось спросить эту девочку, как она это делает, но не решилась. В результате все трюки в том кино сделали за меня каскадеры. А та девочка случайно не вы? Всю жизнь мечтала с ней познакомиться…

Год 1966-й. Окраина Москвы. Шестилетний пацан в сатиновой клетчатой рубашке и шортах сидит на заборе и смотрит на противоположную сторону улицы. Туда, где парк. Это действительно парк, хотя для меня он был лесом. «Лианозовский парк культуры и отдыха». Он и сейчас есть. Он изрядно поредел, оброс аттракционами, в нем проложили асфальтовые дорожки, поставили множество киосков и палаток… и теперь его видно насквозь. А тогда это было культовое место, где мы играли в войну, в лапту, в футбол, которое исколесил я на «Орленке» вдоль и поперек. Парк, в котором мы собирали землянику и белые грибы на склонах большого оврага, по дну которого тек ручей шириной в метр. И было-то в этом парке: цепочная карусель, футбольное поле, на котором проходили матчи заводских команд, танцверанда, бильярдная и пивная. Единственная асфальтированная дорога вела от ворот на Смоленской к воротам на Череповецкой через весь парк в сторону «Немецкой дачи», которую еще называли «Белым домом» — типичного европейского домика с остроконечной двускатной крышей и круглым чердачным окном.

Вдоль главной аллеи парка стояли щиты с карикатурами Кукрыниксов про Гитлера, толстых американских буржуев и черных угнетенных негров с горящими глазами.

Наш дом № 36 по Смоленской улице стоит напротив парка, нужно только перебраться через широкую дренажную канаву с вечной водой, в которой шныряют жирные черные головастики и тощие пиявки.

Сразу за канавой — парковый забор. За забором — поляна. На поляне стоит весьма странная конструкция высотой метров 5 в форме буквы П из бревен, на вершину которой ведет деревянная лесенка, а в серединке от перекладины спускаются три железные трубы. Это остатки военной части, которая стояла в парке во время войны и после…

Парк — это памятник войне. Только мы — мальчишки 36-го дома по Смоленской — этого не понимаем. Мы играем в полузасыпанных окопах, в воронках от бомб в войну.

Воронок очень много. Они уже заросли травой. Да и окопы-траншеи превратились в извилистые канавки.

Взрослые не любят рассказывать о войне. Да и зачем? Она и без того постоянно напоминает о себе. Рубцами на теле соседа-ветерана старого Прокопича, который целыми днями что-то строгает в сарае, щуря глаз от едучего махорочного дыма из «козьей ножки». Прокопич воевал. У него нет трех пальцев на левой руке, и на животе, в стороне от пупка — синюшный рубец осколочной раны. Я живу через стенку от Прокопича и его жены тети Тани. Мама, уходя на дежурство в больницу, оставляла меня под их присмотр. Тетя Таня кормила меня щами и гречневой кашей, Прокопич нарезал желтое сало с крупной солью и лук колечками. «Ешь, Ондрюха! От гречки рост прибавляется, а в луке дух здоровый, с его мухи дохнут!» Сало я ем, а вот лук терпеть не могу — от него жжение в носу и плакать хочется. Тетя Таня срезает черную горбушку, натирает ее чесноком и солит: «На-ко, вот это ешь. Сильный будешь, как мой Юрка».

Юрка — футболист. Он еще работает на каком-то заводе, но мы его знаем как футболиста. Он живет в Москве «по лимиту» и приезжает по воскресеньям гонять в футбол на нашем поле.

Перед каждой игрой на ворота натягивают сетку и известкой размечают траву. Трибун и сидячих мест нет. Все стоят кругом. По полю бегают полосатые судьи и свистят.

По воскресеньям в парк приезжает уйма народу — отдыхающие. А еще приезжает лысый маленький дядька в полосатой майке — массовик-затейник, который собирает вокруг себя людей. Массовик всех заставляет петь хором, играть в разные игры, вроде того, кто последним среагирует на взмах руки и присядет… кто не успеет — тому штраф: три круга проскакать на одной ножке. За это полосатый дядька дает приз — теннисный мячик. У меня этих мячиков уже сто штук. Ну, может, и не сто — много. Я специально нарушал для штрафа. Потому что для меня три круга на одной ножке — это раз плюнуть.

А еще мое любимое место — пивная. Там дают пиво и к пиву — соленые сушки. Пиво я не люблю — оно горькое. А сушки с солью обожаю. Дядьки-пьяницы их не едят. Сушки дают на картонных тарелочках к каждой кружке. Дядьки дуют на пену, цедят холодное пиво, а сушки так и остаются на столах. Мы все ходим их там брать. Только уборщица пивной нас гоняет мокрой тряпкой. Она тоже любит соленые сушки. А может, и не любит — она вредная.

Но она гоняет, если просто прийти и стибрить сушки со столов, а если подойти к дядьке-пьянице и, подергав его за штанину, попросить: «Дядь, дай сушку!», добрый дядька обязательно отдаст всю тарелку, а тетка ничего не скажет.

Весь этот мир меня, шестилетнего, — это парк, это дом, это наша улица и люди, живущие на ней. Это поселок Лианозово — ставший теперь районом Москвы. Это мир интересной жизни, своих проблем. Когда не думаешь о завтрашнем дне. Когда рядом папа и мама. Я не оглядываюсь назад. Это бессмысленно. Там нет ничего, события смешались, сохранив только ощущения беспредельной радости познания окружающего пространства и жизни — это потерянный рай моего детства.

Я сижу на заборе. Раннее утро. Я съел молочную лапшу, что оставила мама, уходя на работу. Она сегодня не дежурит ночью. Приедет к вечеру уставшая и чего-нибудь обязательно привезет. Чего-нибудь — это еда. Она всегда привозит еду. Это или вареная колбаса — «Докторская», или усатая башка с длинным носом рыбы — осетра. Мама варит в большой кастрюле эту голову, и потом я обсасываю косточки и хрящики. Это очень вкусно.

Папа — в командировке. Я не знаю, что он делает, он очень далеко — на Камчатке. И пишет письма. Иногда у нас появляются разные дядьки с папиной работы, они привозят всякие штучки: вяленую рыбу, сушеную морскую звезду и еще чего-то… Папа должен наладить какую-то станцию и тогда прилетит. Я знаю, что станция — это где останавливаются электрички. Я папу так и спросил: он что — на Камчатке электрички останавливает? Папа долго смеялся. Он сказал только, что станция называется РЛС — потому что стоит на месте и охраняет границу. Я знаю, что границу охраняют пограничники. У Сереги есть оловянный солдатик «Пограничник Карацупа и его пес Ингус» — красноармеец с автоматом, и впереди бежит большая собака с острыми ушами и красным языком. Серега еще спит. И Колька спит. Они ходят в школу и летом спят долго. А мне не нужно в школу ходить, поэтому я встаю рано. С мамой.