Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

Он когда спрашивал, свежая ли колбаса, совсем по-ленински прищуривался. Продавщицы, понятное дело, млели и начинали вытаскивать из-под прилавков всяческий незалежалый дефицит. Рядом с мясным отделом всегда кошки спали, потому ребенка там оставляли спокойно, пока родители бегали от кассы до отделов с чеками в руках. И Лаврова я там много раз видел, очень много, больше трех точно. С тех пор у меня с Лениным какая-то особая колбасно-кошачья ассоциация. Говоришь «Ленин» — подразумеваешь «Докторская».

У папы был приятель дядя Гоша, который в народном театре играл. Однажды ему доверили эпизодическую роль вождя мирового пролетариата. Дядя Гоша в партии не состоял, любил пить водку и вообще являл собой пример интеллигента-разложенца, любящего послушать Би-би-си и рассказать анекдот про Брежнева. Но против всех остальных актеров театра у дяди Гоши существовало огромное преимущество — настоящая блестящая лысина. На премьерный показ пригласили моих родителей, понятное дело, вместе со мной. Спектакль помню плохо. Но прекрасно запомнил, как пьяный дядя Гроша в гриме и с красным бантиком на лацкане ловил такси, громко крича на всю улицу: «В Смольный, едренать! В Смольный!»

На кафедре, где я учился, висел тканый портрет Ленина с китайскими иероглифами внизу. Что те иероглифы обозначали, можно было только догадываться. Мы полагали, что написано: «Мао Цзэдун» или «Отец китайской тушенки». Ленин на портрете представал в хунвейбиновской кепке и с характерным прищуром. Портрет тот подарил кафедре китайский аспирант Джень Жуань. Слыл он парнем скромным и застенчивым. Вроде как даже в партии их китайской состоял. Его однажды на факультетское партсобрание пригласили с докладом про положение дел в Китайской Народной Республике. После собрания он, правда, засомневался в правильности марксизма. Собрание, по слухам, очень быстро переросло в скандал по поводу денег на учебную практику. Одного старого большевика декан публично обозвал старым козлом, а на напоминание секретаря, что надо бы заслушать доклад китайского аспиранта, гавкнул: «Товарищ Дон Жуан нас извинит. Нам не до воробьев сейчас. Тут вопросы серьезные решаются».

А когда началась перестройка, первым делом университетский коридор осиротел на гипсовую статую Ленина, из руки которого каждый вечер уборщица привычно изымала граненый стакан и относила его в буфет. На пустом постаменте неделю лежал скромный листок в клеточку с накорябанным синими чернилами текстом: «Я в Цюрихе. Адрес прежний. В.»

Папиных друзей обычно звали дядями Мишами и дядями Славами. Дяди Миши все поголовно пили водку, а дяди Славы портвейн. И те, и другие работали инженерами, любили книги, собак и Би-би-си.

Практически каждый выходной папа отправлялся на книжную толкучку, располагавшуюся на задворках магазина подписных изданий на Литейном проспекте. Это называлось «пойти в Садик». По всему «Садику» на разноцветных клеенках лежали книги. Возле клеенок стояли дядьки в болоньевых куртках с перфокартами, торчащими из карманов. На перфокартах убористым почерком обозначались интересующие издания. Между клеенок сновали другие дядьки, с такими же перфокартами в руках и спортивными сумками на плече. Книгами обычно менялись. Например, за «Королеву Марго» можно было просить пару книжек из серии «Зарубежная фантастика» или «Аэропорт» Хейли. За один томик «Библиотеки приключений» отдавали двух Битовых и одного Думбадзе, а за одного Пикуля требовали одного Платонова или трех Житинских. Вообще, у книжников была разработана целая система измерения ценности издания, мне совершенно непонятная. Однажды за вожделенного мной тонюсенького Дональда Биссета папа выложил огромный двухтомник «Блокада», написанный, как мне тогда казалось, известным композитором Чайковским.

После «Садика» папа шел с дядями Мишами на угол Владимирского и Литейного проспектов в кафе со странным названием «Сайгон», где пил кофе и водку. Водку дяди Миши разливали под столиками в бумажные стаканчики. Закусывалось это обычно сладкими песочными полосками. Мне за терпение, немногословность и «тсс, маме ни слова» тоже полагалась такая полоска. Я сидел на бетонном подоконнике, жевал полоску и рассматривал картинки в свежеприобретенной книжке.

Дяди Миши, дяди Славы и папа за столиком обсуждали какие-то непонятные мне проблемы. Часто к ним присоединялся дядя Сережа Журналистдовлатов, и тогда мы все перемещались на Малую Садовую улицу в кафе, где мне покупали сок и пирожное буше. Дядя Сережа разливал под столом лимонад для взрослых — «портвейн», а дяди Славы с дядями Мишами подмигивали мне и обещали взять с собой на рыбалку, на охоту, в искпедицию и в кино смотреть про бонюеля. Потом они меня, конечно, никуда не брали. Если я пытался им напомнить про обещания, дяди Славы с дядями Мишами начинали как-то нервничать и ссылаться на отчеты, диссертации, разводы с женой и прочие, ничего не значащие для меня аргументы. Один дядя Сережа Журналистдовлатов ничего не обещал. Он вытаскивал из кармана зеленой куртки трехцветную шариковую ручку и одноразовую биковскую зажигалку, протягивал все это богатство мне и говорил: «На, герой! Пиши и сжигай. Пиши и сжигай».

В конце августа девяностого года я вернулся в город с Полярного Урала. В квартире пахло пирогами и болгарским перцем. Я сидел в своей комнате и перебирал коробку со старыми фотографиями, какими-то записками, огрызками стихов, билетами, календариками, перфокартами с начириканными на них телефонами каких-то Лен и Марин. На дне валялись засохшие фломастеры, цветные карандаши и старая биковская зажигалка. Я собрал весь этот хлам и без сожаления выкинул в помойку. А вечером по радио передали, что в Америке умер русский писатель Сергей Довлатов…

Юрий Поляков

Пцыроха

Я проснулся до будильника и лежу с закрытыми глазами. Отец допоздна слушал футбол и забыл выключить приемник. Это у него бывает, потому что в полночь, сразу после гимна, радиоточка замолкает сама собой. Правда, по транзистору, крутя колесико, можно поймать чужую, вихляющую музыку (дядя Юра называет ее «джазом») и смешное иностранное бормотание, даже китайское, похожее на кошачье мурлыканье.

Утро тоже всегда начинается с гимна. Сперва слышится мерное пощелкивание, словно на диск патефона поставили треснувшую пластинку. Потом комнатку заполняет громокипящий мотив нашей Родины — страны с ритмичным именем СССР и гербом, похожим на мяч, влетевший между снопов. Летом на Волге мы с местными ребятами играли в футбол, сложив ворота из вязанок ржи, забытой в поле колхозниками. Мяч улетел в воду, его понесло течением и выбросило на песок после того, как прошел, ухая винтом, белоснежный, с золотыми буквами по борту «Валерий Чкалов».

Я лежу в темноте, слушая гимн. Музыка вскипает и накатывает торжественными волнами, высокими, как от четырехпалубного теплохода. Я думаю о Шуре Казаковцевой. Сегодня она должна вернуться в класс после трехмесячного отсутствия: ее отправляли лечиться в «лесную школу». Что-то с легкими. Об этом сообщила в конце урока Ирина Павловна и странно на меня посмотрела. С Шурой мы целый год сидели за одной партой, и когда ее увезли, мне стало так скучно, что я неделю не ходил на уроки. Сказал: кружится голова и в глазах роятся мухи.

— Черные? — уточнила участковая врачиха, срочно вызванная ко мне на помощь.

— Белые мухи, — на всякий случай соврал я: индейский вождь Одинокий Бизон так называл снежинки.

— Странно, — задумалась она, поглаживая свои редкие усики. — Надо сдать анализы. И питаться надо лучше! Мамаша, ну, что это такое? Ребра как стиральная доска! Рыбий жир — срочно!

Лучше бы я подвернул ногу! Родители мне, конечно, сразу поверили, а бабушка даже обрадовалась: «Вот! Я вам давно говорила: малокровие. Посмотрите: краше в гроб кладут». Это, разумеется, неправда: грузчик Шутов со второго этажа выглядел гораздо хуже. Когда соседи прощались с ним во дворе общежития, нас, детей, к гробу близко не подпускали, но я успел увидеть сквозь толпу мертвое накренившееся лицо. Оно было серо-синего цвета, как мой испорченный свитер. Рассмотрел я и его сцепленные руки, которые он на себя наложил. Ужас!

77
{"b":"553271","o":1}