Зачем, спросите вы. А затем, что ужасно интересно, что там за ним в печке находится и как дым вот так из нее наружу выходит? И вообще: интересно, и все.

Кирпич легко не давался и даже не расшатался пока. Но ничего! Не последний раз я в этом углу стою — выколупаю когда-нибудь! — оптимистично думалось мне. Я вообще была девчушка неунывающая.

Наконец, стрелки доползли, куда им положено, и я выскочила из угла! Ура! Свобода! Походила по комнате, подумывая, чем бы еще заняться.

Села порисовала, пытаясь изобразить так поразивший меня белый корабль, который толкнул Танечку на преступный путь нарушения запретов. Получилось не так чтобы очень, явно требовалось поработать еще над композицией и качеством, но меня свербило смутное ощущение недоделанности иных, куда более важных дел. Однако в этот момент загремел ключ в замке — пришла наша соседка Надежда Борисовна.

Эта чудесная женщина частенько, как могла (в силу возраста и здоровья), помогала маме с детьми. Вот и сейчас она забрала меня к себе в комнату, напоила чаем с ватрушками, отвела в общий туалет и подождала у дверей. Потом ждала, пока я вымою руки над умывальником в кухне, и, отведя в нашу комнату, снова заперла, пообещав прийти через часок.

Ну, если пятнадцать минут это прорва времени, то час это вообще до Луны!

Я встала посреди комнаты и принялась осматриваться: так что же я не доделала? И тут увидела — о! Пианино!

Пианино появилось у нас недавно самым необычным образом.

У мамы есть старшая сестра, наша тетушка. Она живет в другом городе и работает начальником в Зелентресте. Суть характера моей тетушки — генерал! Она приказывает, вы подчиняетесь. Возражения не принимаются!

Вот таким порядком однажды в выходной день к нам в комнату постучали. Мама открыла, и тут два мужика, отодвинув ее в сторону, и поставили возле родительской кровати инструмент, сообщив, что так распорядилась начальница.

— Маша, зачем? — возмутилась мама, позвонив тете по телефону с переговорного пункта.

— Света пошла в школу, пора ей и музыкой заняться! — отрезала тетя Маша.

Пришлось сестрице тащиться в музыкальную школу. Поначалу ей даже нравилось, и она занималась, но, честно сказать, натерпелась она с этой школой всякого, пока в определенный момент не взбунтовалась и отказалась туда ходить, но это случилось гораздо позже, когда мы уже жили в другой квартире. А мама вдруг спокойно сказала: «Да и ладно, не хочешь — не мучайся!»

Мама у нас с сестрой вообще уникальная женщина. Особенная.

Так вот про пианино у меня имелась да-а-авняя задумка!

Резонно полагая, что если все вещи старшей сестры переходили ко мне, то и пианино придется «донашивать» вместе с музыкальной школой. Поэтому нужно заранее пометить вещь как мою.

Подтянув по полу стул к инструменту, я с натугой открыла крышку, поколотила несколько минут по клавишам, слезла со стула, сходила к печке, достала свой пролетарский «инструмент» и снова забралась на стул. Присмотрелась, примерилась и, высовывая язык от усердия, принялась старательно вышкорябывать по полированной поверхности под пюпитром свои инициалы. Писать и читать я пока не умела, но буквы знала, а собственные инициалы так особенно, — вот и старалась, тщательно выводя их — должна же быть подписана вещь, как тапки в детском саду!

Как заправский художник, отстранилась, посмотрела издалека, добавила еще пару штрихов и осталась вполне довольна делом своих рук. «Так! — захлопнув крышку пианино, подумала девочка Танечка. — С этим делом справились! Что еще?»

То, что обязательно надо сделать еще нечто важное, я чувствовала, но вот только что именно… И тут я посмотрела на свой незаконченный рисунок на столе, и меня осенило! Ну, конечно! Я уже давным-давно хотела помочь маме!

Надо сказать, что наша мама невероятно много работала, просто как-то нечеловечески много. Она преподавала математику в одном из самых престижных училищ города и была классной руководительницей, но дополнительно брала учеников для репетиторства, чтобы подзаработать. А еще тащила на себе все домашние дела и много лет подряд спала часа по четыре в сутки.

Ну, доченька и решила помочь любимой мамочке.

Отодвинув рисунок с карандашами подальше, я достала из тумбочки, в которой мама держала свои книги, учебники и тетради, стопку тетрадок с контрольной работой ее учеников, нашла там же красную ручку и принялась «за работу».

Снова высовывая от усердия язык, я старательно зачеркивала какие-то значки или подчеркивала другие, повторяя мамины действия, за которыми частенько наблюдала, не забывая при этом комментировать:

«Ну, что ты тут написала? — вопрошала я возмущенно или: — А это что такое? Все неправильно!»

И черкала от души, размашисто выводя двойку или тройку, пятерки с четверками у меня тогда еще не очень хорошо получались. «Проверив» таким образов тетрадей десять, девочка Таня решила, что вполне уже напомогалась и пора бы заняться чем-то другим. Тетрадки я аккуратно сложила стопочкой и убрала назад в тумбочку.

И уже со спокойной душой исполнившего долг человека принялась доводить до совершенства рисунок с кораблем, потом «читала» книжки — то есть рассказывала себе сказки по картинкам, попрыгала на родительской кровати, так и не сумев достать головой до потолка. Снова «почитала», когда устала прыгать. Еще пару раз приходила Надежда Борисовна, поила меня чаем с пряниками и вареньем и «прогуливала» в туалет. А скоро вернулись и родители с сестрой.

От радости я кидалась обниматься с мамой и папой, даже Светку обняла и поцеловала в щеку и в миллион первый раз обещала, что больше никогда-никогда не стану нарушать правил и обязательно-обязательно буду слушаться родителей и старших, вот честное-пречестное слово!

И счастью моему не находилось предела, а мама посмеивалась, прижимала меня к себе, гладила по голове и целовала. Мир был восстановлен, и все в моей детской жизни стало правильно и распрекрасно! Так, как и должно быть!

Я показала свой рисунок и рассказала уже подробней, как бегала смотреть на отплывающий пароход, и почему вообще убежала, и почему мокрая, и про Витьку, и про угольную археологию. Родители отчего-то так смеялись, что у них даже слезы потекли, и даже Света смеялась. А я не понимала, что такого уж веселого я рассказываю — обычный день из моей жизни, только жаль, что к бабушке на день рождения я так и не попала.

А поздно ночью, когда все семейство уже спало, мама села за стол, включила лампу, накинув на нее платок, чтобы сильно не светило на детей, достала пачку контрольных работ на проверку, открыла первую тетрадь и ахнула! Быстро пролистала, схватила следующую тетрадь, пролистала ее и так все десять штук…

Покачала головой, рассмеялась тихо, стараясь не шуметь, прикрыла глаза ладонью, облокотилась о стол и продолжала тихо посмеиваться, а из-под ее руки по щеке медленно скатилась слеза…

— Я не знаю, что такое Гор-ба-чев, — сказал Волк, немного подумав. — Может, это что-то другое, а не Гор-ба-чев? Просто он буквы перепутал, может?

— Нет, — ответила я уверенно, — ты не видел Д. А.

Д. А. — это дед А.

Я никогда не помнила его имени, но точно знала, что оно начинается с этой буквы. Для большей краткости я придумала звать его Д. А. Кроме меня, и Волка, и еще Миши, об этом никто не знал.

— Ты не видел его. Он очень серьезный. Он только один раз вышел во двор в разных ботинках.

Но тут я вспомнила, что однажды Д. А. перепутал кое-что посущественней ботинок — времена года!

Это было в декабре. Мы с Мишей играли в «Кто дольше?» — по очереди на счет сидели на металлическом грибе — единственном и по-настоящему уродливом украшении нашего двора.

— Восемь, девять, — отсчитал Миша. И замер.

— Десять! — подсказала я ему. Но Миша молчал.

Я обернулась и увидела Д. А. в свете подъездного фонаря, белого, босого, в красной рубашке и длинной черной юбке его жены. Д. А. стоял, ничего не говорил, ничего не делал. Мы почему-то закричали, тогда он тоже закричал и кинулся в сторону леса, размахивая руками. Скорее всего, он думал, что взлетит.