— Знаем, знаем, — охотно подтвердил Маркс. — Моя жена до сих пор вспоминает, как однажды, лет семь тому назад, ты поехал куда-то по ее поручению, а лошади вдруг понесли, ты выскочил на ходу из экипажа и, всего окровавленного, тебя принесли к нам в дом.
— Вот видите! — Шрамм горячился, его смуглое лицо горело, а светло-серые глаза сделались темней.
На стук вошла хозяйка. Она сразу поняла, что к чему, исчезла и через пять минут принесла три бокала.
— Помним мы, — сказал Энгельс, откупоривая бутылку, — и твое участие в войне Шлезвиг-Гольштейна против датской короны, и твои аресты, тюрьмы, и даже твою достославную дуэль с Виллихом.
Дуэль была особенно памятна всем троим.
После поражения революции в Союзе коммунистов, в его Центральном комитете, возникла фракционная группа во главе с Августом Виллихом. Борьба Маркса, Энгельса и их единомышленников против авантюристической группы Виллиха была настойчивой и порой носила резкий характер.
На заседании Центрального комитета в конце августа 1850 года дело приняло особенно острый оборот. Виллих вел себя вызывающе. Он хвастал своим участием в боях и обвинял всех в трусости, в предательстве интересов революции, в буржуазном перерождении. Совершенно ясно намекая на Маркса, он сказал: "Некоторые из ваших вождей сегодня предпочитают грохоту боя уютную тишину Британского музея". И тут случилось то, чего никто не ожидал. Шрамм, писавший протокол, вдруг бросил перо и, подскочив к огромному Виллиху, яростно выпалил ему в лицо: "Солдафон! Ты будешь со мной стреляться!.." "Охотно!" — тотчас ответил Виллих и потребовал, чтобы Шрамм покинул заседание. Центральный комитет не счел нужным удовлетворить это требование, и Шрамм удалился только по просьбе Маркса.
Дуэль должна была произойти одиннадцатого сентября, и не в Англии, а на континенте, около Антверпена.
Марксу, который вместе с Энгельсом сделал все, чтобы поединок не состоялся, Шрамм накануне дуэли написал веселое и беззаботное письмо.
— В мыслях мы тебя тогда уже похоронили, — сказал Маркс.
И действительно, как могло быть иначе, если на другой день вечером на квартиру к Марксу, где с тревогой и нетерпением друзья Шрамма ожидали известий о поединке, заявился Бартелеми, второй секундант Виллиха, и на исполненный страха вопрос Женни: "Ну как?" — гробовым голосом ответил: "Пуля — в голову!" А затем отвесил низкий поклон, повернулся и исчез. Женни (самого Маркса дома не было) едва не потеряла сознание.
Через час Энгельс, Либкнехт, Пфендер и другие друзья Маркса уже были извещены, что Конрада Шрамма нет в живых.
На следующий день все собрались у Маркса. Печальные, потерянные, сидели в маленьком кабинете хозяина и тихо переговаривались.
— Это был дерзкий рыцарь, горячая голова, — сказал Либкнехт.
— Да, пылкая, смелая, пламенная натура, никогда не поддававшаяся заботам повседневности, — добавил Маркс. — Но вместе с этим — критический ум и тонкий юмор, оригинальная мысль и наивное добросердечие. — Маркс помолчал и при полной тишине закончил: — Я думаю, Шекспир не мог бы найти лучшего прообраза для своего отважного и благородного рыцаря Перси Хотспера… Да, это был поистине Перси Хотспер нашей партии…
И едва он произнес последние слова, как в прихожей послышался невероятный шум, голоса, изумленно-радостный крик Ленхен, а через несколько мгновений дверь с грохотом распахнулась, и в кабинет влетел хохочущий Конрад с повязкой на голове.
Оказывается, сразу после своего ответного выстрела Виллих и его секунданты поспешно удалились. Они видели, что пуля попала в голову, и решили, что Шрамм убит. У них имелись тем большие основания так думать, что врача на дуэли не было…
— Да, мы тебя тогда уже совсем похоронили, — разливая вино, сказал Энгельс.
— Это были не единственные мои похороны, — засмеялся Шрамм. Дайте-ка я все-таки встану и покажу вам кое-что.
— Может быть, не стоит?
— Нет, нет, встану, покажу. И потом — не могу же я пить херес лежа. Это оскорбительно для прекрасного вина.
Он спустил с кровати бледные, исхудавшие ноги, накинул шлафрок и нетвердой походкой добрался до письменного стола. Там отыскал какую-то папку, раскрыл ее и достал несколько газет.
— Вот шестилетней давности "Кёльнская газета" с сообщением о том, что я утонул в Ла-Манше, — сказал он, подвигаясь со своим креслом к гостям и протягивая им газеты. — Подумать только, хотели отправить меня к праотцам, еще когда мне не было и тридцати!.. А это совсем недавнее "Новое время", выходит в Нью-Йорке на немецком языке. Тут даже некролог. Послушайте, — он взял газету и трагически-торжественным голосом стал читать: — "В Филадельфии от легочной болезни на тридцать шестом году жизни скончался известный деятель немецкого рабочего движения Конрад Шрамм. От нас ушел человек, все помыслы, все силы, вся жизнь которого…" Тьфу ты, черт! выругался Шрамм и швырнул газету на стол. — Даже смерть человека не может заставить этих газетных крыс сказать хоть одно живое слово… Давай, Энгельс, лучше выпьем наконец!..
— За твое здоровье! — Маркс и Энгельс подняли бокалы.
Бокал Шрамма был налит только до половины, но он, вопреки ожиданию, не протестовал. Гости видели, что оживленность и веселость хозяина порой переходят во взвинченность, что на всю его порывистую, юношески стройную фигуру уже наложила свою печать тяжелая болезнь.
— Вы вообразите только, — поставив бокал, взмахнул рукой Шрамм, — я в Филадельфии. Дела мои плохи, но уж не настолько, чтобы меня хоронить. И вот однажды мне сообщают, что сегодня в "Новом времени" мой некролог. Я, естественно, одеваюсь и иду на улицу, чтобы купить газету. Подхожу к газетчику, вижу у него "Новое время" и даже некролог вижу, но тут обнаруживаю, что у меня нет денег. Я знаю, что и дома нет. Представляете положение: "известный деятель немецкого рабочего движения" не может купить свой собственный некролог! Ведь при моем знании четырех языков, умении довольно прилично разбираться в торговом деле, при хороших рекомендациях я так и не смог получить хотя бы самое дрянное место в этой свободной Америке.
— Ну, и как же с газетой? — спросил Энгельс.
— Пришлось все рассказать газетчику. Он, конечно, не поверил, должно быть, счел сумасшедшим и из опасения дал два экземпляра.
Энгельс еще налил хереса — Марксу и себе полные бокалы, а Шрамму лишь треть, и тот снова не протестовал.
— А однако же согласитесь, друзья, — все не умолкал Шрамм, — что на свете не так уж много людей, которые при жизни удостаиваются некрологов.
— Кажется, такое случалось с Талейраном, — заметил Маркс.
— С Талейраном! — едва ли не возмущенно воскликнул Шрамм. — Так ведь он прожил чуть не девяносто лет, а мне еще только будет тридцать шесть… И вот после всего этого, господа, — он встал, опираясь одной рукой о спинку кресла, а другой сжимая бокал, — после того, как меня не разнесли ошалевшие лошади, не подняли на штыки датчане, не застрелил Виллих, не сгноили тюрьмы, после прижизненных некрологов — после всего этого мне бояться чахотки, или, как ныне стали говорить, туберкулеза?..
Шрамм, видимо, почувствовал себя хуже и лег в постель. Некоторое время все молчали. Потом уже совсем спокойным и словно усталым голосом он спросил:
— Скажите, друзья, а вы все еще сердитесь на меня за ту антверпенскую дуэль?
— Ведь ты знаешь, — ответил Маркс, — что Виллих и Техов печатно обвинили нас с Фридрихом в том, будто мы натравливали тебя на Виллиха и сознательно вызвали вашу ссору, будто у нас была коварная и жестокая мысль — посредством этой дуэли устранить своего политического противника, то есть его, Августа Виллиха. А Карл Фогт, как я слышал, повторяет и распространяет эти вымыслы и ныне.
— Какой вздор! — Шрамм ударил кулаком по одеялу. — Жаль, что погиб мой секундант Мисковский. Он рассказал бы… Когда мы с ним явились на место поединка, Виллих и его секунданты уже выбрали площадку и отмеряли расстояние. Виллих первый занял исходную позицию. Когда я пошел на свое место, Мисковский остановил меня и сказал: "Смотри, твой противник стоит в тени, а ты будешь на прекрасно освещенном месте. У него гораздо лучше позиция, чем у тебя". Я в ответ только махнул рукой и сказал: "Пусть будет так!.." Энгельс, дай мне еще хереса, я выпью за погибель этих негодяев.
