— Нет, хватит.
— А как мы сделали свои выстрелы! — Шрамм не обиделся на отказ и вроде бы тотчас забыл о хересе. — Когда его секундант Техов подал команду "Сходитесь!", я, не целясь, выстрелил просто в сторону Виллиха и, конечно, не мог в него попасть. А он медленно подошел к самому барьеру, тщательно прицелился и бабахнул в мою разнесчастную голову. Вот, до сих пор метка, он провел пальцами по длинному шраму с левой стороны широкого лба. — Если бы на один сантиметр поточнее — и все, и о Конраде Шрамме появился бы лишь один-единственный некролог, а "Кёльнская газета" и "Новое время" остались бы без работы…
— Видишь ли, дело не только в бессмысленной опасности, которой ты подвергал свою жизнь, — сказал Маркс, — или в клевете на нас с Фридрихом. Дуэль сама по себе — пережиток пройденной ступени культуры.
— Мавр! — укоризненно воскликнул Шрамм. — Ты что же, принципиальный противник всякой дуэли? Но ведь и сам дрался, и Фридрих, и ваш лучший друг Вольф…
— Лупус? — перебил Энгельс. — Нет, Лупус не дрался. Он лишь вызвал однажды на дуэль Карла Фогта, когда тот произнес во франкфуртском Национальном собрании — они оба были его депутатами — клеветническую речь против только что закрытой "Новой Рейнской газеты". Но до дуэли дело не дошло. Фогт отказался стреляться, его шкура слишком-де драгоценна отечеству, чтобы подвергать ее такому риску.
— Но все-таки он вызвал! — Шрамм ткнул пальцем воздух перед собой. И дуэль не состоялась не по его вине…
Маркс видел, что Шрамм ждет от него ответа, который до конца разъяснил бы дело.
— Я ставлю дуэль, — сказал он, — всецело в зависимость от ситуации в том смысле, что к ней можно прибегнуть в виде исключения при крайних обстоятельствах. В случае с Виллихом обстоятельства были вовсе не таковы.
— Но он же наглец!
— И все же дуэль тут была совершенно неуместной. Два члена Центрального комитета Союза коммунистов едут из Лондона в Антверпен с единственной целью — продырявить друг друга… Времена слишком серьезные, чтобы заниматься подобными вещами.
— Ну а если бы тебя вызвали на дуэль?
— Скорей всего, я бы в ответ только посмеялся.
— Но все стали бы говорить, что ты трус!
— Плевать мне на это. Я люблю повторять слова Данте: "Иди своей дорогой, и пусть люди говорят все, что им угодно".
— И ты поступил бы так же? — Шрамм повернулся к Энгельсу.
— Конечно, — пожал плечами тот. — Если, разумеется, не будет каких-то особых, исключительных обстоятельств, о которых говорил Мавр.
— Но что вам дает такую спокойную уверенность?
— Что? — Маркс взглянул на Энгельса и продолжал далее как бы от лица обоих: — Дуэль не нами придумана, мы заимствуем ее у привилегированного класса. Требование разных господ, чтобы столкновения с ними разрешались непременно путем дуэли, как принадлежащей им привилегии, необходимо беспощадно высмеивать. Признавать такое требование было бы прямо контрреволюционным. Наша партия, конечно, не может его признавать.
— Я восхищаюсь тобой, Мавр! — Шрамм протянул руку к Марксу. — Даже к дуэли ты умеешь подойти с точки зрения революции и партии.
— Потому он и Маркс, — сказал Фридрих.
Все засмеялись.
Вдруг снова послышались шаги хозяйки, стук в дверь и возглас: "К вам!"
— О, это Гарни! — обрадовался Шрамм.
— Господин Гип-гип-ура! — усмехнулся Маркс.
— Теперь его так звать было бы несправедливо. Оп уже не произносит возвышенных революционных речей, не восторгается Маратом, не говорит, что рабочий класс Англии может в три дня добиться власти. Он остался политиком, но совсем другим. Вот вы увидите. Он навещает меня ежедневно, а иногда и по два раза на день.
— Гарни, конечно, довольпо общительный малый, — с легкой усмешкой сказал Маркс, — но я бы не смог toujours perdrix[8].
— У меня есть особые причины относиться к Гарни с теплотой, опасливо поглядывая на дверь, сказал Шрамм. — Ведь может статься, что именно он будет автором последнего и достоверного некролога обо мне и именно в его газете "Независимый Джерси" этот некролог появится… Он создал здесь год назад могущественнейшую Лигу реформы, которая ведет борьбу с местными тиранами. Можно сказать, он здесь король оппозиции…
— По пословице: в царстве слепых и кривой — король? — усмехнулся Энгельс.
— Не удивляйтесь, — спешил договорить Шрамм, — если он будет говорить о своей дружбе с Гюго. Два года назад, когда английское правительство приняло решение о высылке с острова французских эмигрантов, он приехал сюда, чтобы вручить Гюго приветственный адрес и выразить сочувствие. Приехал да так и остался. Он уверяет, что Гюго тогда сказал ему…
Дверь распахнулась, и вошел Гарни. Он был старше всех присутствующих. Ему уже исполнилось сорок. Большая черная как смоль борода, которую он отпустил недавно, придавала ему странный, непривычный для всех троих вид. Пока он шумно здоровался, пододвигал себе стул, глаза его несколько раз скользнули по бутылке.
— Выпей с нами, Джордж, — сказал Энгельс.
— Мадам! — крикнул Шрамм и опять ударил кулаком в стену.
Через несколько минут хозяйка вошла еще с одним бокалом.
Когда выпили, Гарни, едва поставив бокал, воскликнул:
— Конрад! Ты только подумай, этот мерзкий феодал Годфри присудил моего друга Артура к штрафу в пять фунтов!
— Чудовищно! — с преувеличенным сочувствием отозвался Шрамм.
— Нет, господа, вы посудите сами, — Гарни захотелось ввести в курс дела непосвященных. — Кроме газеты, которую я редактирую уже второй год, здесь недавно стала выходить на французском языке отвратительная бонапартистская газетенка "Беспристрастный". Ее редактор — бонапартистский шпион Лемуан. Так вот этого Лемуана мой друг Артур…
— Первый бакалейщик острова, — тоном комментатора вставил Шрамм.
— …Артур, имея на то, как вы понимаете, веские политические причины, однажды избил Лемуана.
— Эта битва произошла на Королевском сквере, — тем же бесстрастным тоном опять вставил Шрамм.
— Тот, конечно, подал в суд. И вот наконец…
— Процесс длился целый год.
— Наконец суд выносит решение: оштрафовать Артура на пять фунтов стерлингов! Каково?.. Я напишу об этом Гюго! Он обещал мне свою дружескую поддержку.
Гарни говорил еще долго… А Маркс и Энгельс с грустью смотрели на него и думали об одном и том же. Они думали, что этот человек ведь, кажется, совсем недавно вместе с Эрнстом Джонсом был самым популярным и авторитетным лидером левого крыла чартизма, членом Союза коммунистов; это он был одним из редакторов самой большой чартистской газеты "Северная звезда", в которой Энгельс два с половиной года с удовольствием состоял собственным корреспондентом, о которой "Новая Рейнская газета" писала: "Революционная "Северная звезда" является единственной английской газетой, одобрением которой мы дорожим"; это его Энгельс когда-то хвалил за то, что он не заражен "островной ограниченностью англичан"; это он издавал журнал "Красный республиканец", впервые напечатавший на английском языке "Коммунистический манифест" и провозгласивший своим девизом переход "от идеи простых политических реформ к идее социальной революции"… И вот после всего этого — деятельность на пространстве в сто семнадцать квадратных километров, годовая борьба с каким-то господином Годфри, пятифунтовые страсти!
Друзья знали и раньше о глубокой духовной и политической деградации Гарни, но сейчас они видели все воочию, и это было печально, горько и тягостно.
— Я хочу выпить за вас, за ваше здоровье, — сказал Гарни, уже сам разливая остатки вина по бокалам. — Как когда-то!
— Не надо пить так много за одно и то же, — перебил Энгельс. — И нам пора идти.
Они встали, попрощались, сказали, что до отъезда Маркса, если удастся, еще зайдут вместе ("Ну, я-то обязательно буду заходить", пообещал Энгельс), и вышли.
На улице они несколько минут шагали молча. Потом Маркс невесело усмехнулся:
— Завидую я субъектам, которые умеют кувыркаться. Это, должно быть, превосходное средство, чтобы забыть все горести и житейскую дрянь.
