— Что?.. — раньше всех своим чутким на беду сердцем угадав несчастье, вскочила Женни. В ее голосе была такая тревога, что внезапно все притихли.

— Вчера… позавчера, — никто никогда не видел Мавра косноязычным, позавчера… в театре Форда… убит Линкольн…

За столом не раздался ни один звук. Минуту, две, три длилась глухая тишина… Вдруг — резкий удар упавшей на пол вилки и тотчас захлебывающийся, отчаянный, безысходный крик Тусси:

— Что я наделала? Что наделала!.. Это я, это я… я виновата! — она вскочила, с треском отшвырнула стул и бросилась в свою комнату.

…Когда через несколько мипут к ней вошли, она лежала ничком на своей кровати, в беспамятстве, а на полу валялся большой черный том Шекспира.

В последнее время Энгельс поздно возвращался из конторы. Уже приближалась середина сентября, а он все не мог разобраться и покончить с делами, скопившимися за время его месячного путешествия по Швеции, Дании и Германии в июле — августе. И сегодня утром, уходя, он сказал, что вернется часов в семь. Поэтому, когда в начале пятого Лиззи[11] увидела в окно возвращающегося мужа, она сразу поняла: что-то случилось…

— Лиззи, милая! — крикнул Энгельс, распахнув через минуту дверь. — К нам едет Мавр!..

Ах, вот оно что! Ну конечно. Как она могла не догадаться? Ведь только эта весть да еще, пожалуй, признаки экономического кризиса — за ним, как полагали Маркс и Энгельс, может последовать революция! — способны привести в такой восторг мужа. Лиззи вспомнила, каким ошалевшим от радости, дурашливым мальчишкой был ее сорокасемилетний супруг в конце мая, накануне предыдущего приезда своего друга. Тогда Мавр только что вернулся из Ганновера от Кугельмана, где вычитывал первые листы начавшей наконец поступать из Лейпцига корректуры "Капитала", и сразу примчался сюда.

— Читай! — Энгельс торопливо поцеловал жену и на мгновение развернул перед ее глазами синюю бумажку. Это была телеграмма. "Выезжаю с Юстонского вокзала 4.15 пополудни", — успела схватить взглядом Лиззи.

— Погоди, но когда? Сегодня? Завтра?

— Сегодня! Сегодня! Сегодня!

— Но ведь это значит, что Мавр уже в пути…

— Да, в пути! Да, в пути!.. — как слова какой-то веселой песни-заклинания, пропел Энгельс.

— Перестань дурачиться! Лучше подумай о том, что у нас ничего не готово…

— Как это — ничего? — Энгельс в изумлении сделал шаг назад. — У нас есть прекрасный рейнвейн, кларет, даже есть шампанское! То есть у нас имеется мощная основа для достойной встречи. Остальное — дело твоей сообразительности и ловкости, в которых ты еще ни разу не дала мне повода усомниться. Словом, сделай все, что делаешь в таких случаях всегда. Мне тоже надо произвести некоторую подготовку, а потом я пойду его встречать.

Наскоро пообедав, Энгельс удалился в свой кабинет, а Лиззи занялась хозяйственными хлопотами.

Через полчаса, немного придя в себя после первой буйной радости, Энгельс вышел из кабинета все с той же телеграммой и с двумя письмами Маркса в руках.

— Знаешь, Лиззи, — сказал он голосом, в котором слышались одновременно и задумчивость и недоумение, — теперь, когда я вновь обрел некоторую способность сопоставлять факты и размышлять, приезд Карла рисуется мне и странным и загадочным.

— Что такое? — подняла голову жена.

— Да видишь ли, он пишет в письме: "Я очень сердит на Мейснера". В письме, отправленном на другой день, снова негодует: "Медлительность Мейснера ужасна…" В этом негодовании все дело! Мавр торчит дома, и ему, конечно, не работается, потому что со дня на день он ждет экземпляры своего "Капитала", а их все нет и нет… Издатель действительно страшно затянул дело. И я был убежден, что, пока экземпляры не придут, Мавр, конечно, никуда не тронется из Лондона. Его можно понять. В этой книге столько лет его жизни, бессонных ночей, сил, ума и сердца, нервов и крови… И вдруг сегодня эта телеграмма!

— Вероятно, она означает, что экземпляры наконец получены…

— Ты гений, Лиззи! Я сам думаю так же! А кроме того, я подозреваю, что Мавр появится перед нами с "Капиталом" в одной руке и с женихом Лауры — в другой. Понимаешь, насколько все это важно и ответственно?

— Ты почему-то всегда уходил от моих расспросов о Лафарге. Что все-таки ты о нем думаешь как о будущем муже Лауры?

Что он думает? Имя Лафарга стало появляться в письмах Мавра года полтора назад в связи с рассказами о делах в Генеральном совете Интернационала — Лафарг занимал там должность секретаря-корреспондента для Испании. Он креол, родился на Кубе, в семье виноторговца, ему двадцать пять лет, на три года больше, чем Лауре. По словам Мавра, это красивый, интеллигентный, энергичный парень… Казалось бы, все хорошо, но были, однако, некоторые обстоятельства, заставлявшие относиться к сватовству Лафарга с немалой осторожностью. Прежде всего, он еще, как говорится, не стоит на своих ногах. За участие в международном студенческом конгрессе в Льеже его на два года исключили из Парижского университета, где он учился на медицинском факультете. Переехав в Лондон, Лафарг стал работать в Интернационале и посещать медицинскую школу при знаменитом госпитале святого Варфоломея. Там он намерен получить диплом врача. Но будет ли этот диплом действителен и во Франции, куда Лафарг, вероятно, предполагает вернуться с молодой женой, — это еще вопрос.

Кроме того, в буйной голове недоучившегося студента еще недавно бродило немало прудонистских и других завиральных идей. Их отзвуки слышны порой и теперь. В своих статьях, в речах на заседаниях Генерального совета он и его друзья-студенты из Франции, например, объявляют войну отжившей и словно бы уже не грозящей ныне человечеству; нация, национальность для них предрассудок вчерашнего дня истории, бессмыслица. И вообще, всех, кто, по их понятиям, усложняет социальный вопрос "суевериями" старого мира, они склонны почитать реакционерами, а себя, разумеется, подлинными творцами прогресса и революции.

В своих прудонистских взглядах Лафарг проявлял порой большую твердость. Когда Энгельс в последний раз ездил в Лондон, Лаура со смехом показала ему письмо Мавра, посланное в свое время из Маргета, где он лечился и отдыхал. В самом конце была фраза: "Этот надоедливый парень Лафарг мучает меня своим прудонизмом и, должно быть, до тех пор не успокоится, пока я не стукну крепкой дубиной по его креольской башке".

— Как ты думаешь, дядя Фред, — с шутливым испугом расширив свои прелестные зеленоватые глаза, спросила Лаура, — Мавр может дубиной?

— Еще как! — уверенно воскликнул Энгельс. — Но будем надеяться, что до этого дело все-таки не дойдет. Я убежден, что пройдет два-три месяца тесного общения с Мавром, и прудонизм твоего избранника улетучится подобно… — Нужное сравнение почему-то не приходило на ум. Лаура нетерпеливо тряхнула головой, ее пышные каштановые волосы с золотистым солнечным оттенком затрепетали. — Как туман с восходом солнца, — закончил Энгельс и мягко положил руку на голову Лауры.

Действительно, прудонизм Лафарга не слишком страшил ни отца Лауры, ни Энгельса. Они считали, что это временное и поверхностное увлечение молодости. Серьезную тревогу вызывало другое — крайности характера, необузданность темперамента Поля, да еще отсутствие у него законченного образования и профессии, — все это могло сильно осложнить семейную жизнь. Ведь и помолвка-то, вернее, довольно условная "полупомолвка", как выражался Энгельс, была в значительной степени результатом этой крайности: родители Лауры согласились на нее лишь после того, как у них возникли опасения, что буйный кубинец может, чего доброго, наложить на себя руки.

А что творилось с Лафаргом, как он неистовствовал в тот день, когда Лаура решительно объявила ему, что для настоящего формального обручения должно быть получено согласие Энгельса!

— При чем тут Энгельс? При чем? При чем? — негодовал ошарашенный полужених. — Кто он тебе? Родной дядя? Духовник? Душеприказчик? Он в Манчестере, а мы в Лондоне…