Главная квартира расположилась в Лотштеттене. Здесь десятого июля состоялся последний военный совет. Обсуждался один вопрос: готовиться к обороне, к бою или уходить за Рейн.

Виллих, повторив в основном те же доводы, что приводил недавно Зигелю, решительно выступил за оборону. Его поддержали два-три офицера. Казалось, к ним готовы присоединиться еще несколько человек. Но тут слово взял приглашенный на совет швейцарский комиссар тучный полковник Курц.

— Господа! — сказал он торжественно. — Я уполномочен довести до вашего сведения решение моего правительства: если произойдет еще хоть одно сражение, то оно откажется предоставить вам убежище.

Настала тягостная тишина. Было очевидпо, что слова Курца произвели большое впечатление на колеблющихся и с удовлетворением встречены большинством — теми, кто за немедленное отступление.

— Решение вашего правительства, — разорвал тишину напряженный голос Энгельса, — противоречит принятым нормам международных отношений, не говоря уже об элементарных законах гуманности.

— Я это решение не принимал, — невозмутимо ответил швейцарец. — Я уполномочен лишь передать его вам.

— Ну а если сражение произойдет помимо нашей воли, если мы будем внезапно атакованы — вы и тогда не пустите нас на свою землю? — с холодным бешенством в глазах спросил Виллих.

Курц помялся, поерзал в кресле, пожал плечами, наконец сказал:

— Господа, мой вам совет: не медлите с отходом. Не медлите!

После этого решение об отходе было принято подавляющим большинством.

11 июля с раннего утра армия в спешном беспорядке устремилась на юг к переправам через Рейн. Пруссаки могли бы сейчас произвести огромные опустошения в этом клубящемся хаосе, но, по счастью, они, как и прежде, бездействовали.

Виллих, видя, что все усилия напрасны и что дело вроде бы вопреки всем вероятиям завершается благополучно, насколько благополучным вообще может быть конец разбитой армии, снял оборону у Бальтерсвейля и сосредоточил отряд в Ештеттене. Как это ни горько, а надо было следовать за всеми.

Около полудня Виллих готовился уже подать команду отряду сняться и двинуться к Рейну, как вдруг неожиданно явился конный вестовой офицер с письмом от Зигеля. Тот извещал, что уже находится в Швейцарии, в Эглизау, что все в порядке, что власти разрешили офицерам оставить холодное оружие и что отряду Виллиха следует немедленно тоже перейти границу.

— Эглизау! — с отвращением проговорил Виллих. — Вспомнил о нас, каналья, когда оказался на том берегу!

Да, надо уходить за Рейн, но Виллиху — и Энгельс полностью разделял с ним его чувство — противно было делать это по предписанию Зигеля, следовать за ним по пятам, повторять его движение.

Всю дорогу до Лотштеттена и далее до самой грапицы они молчали, а когда уже в сумерках подошли к Рейну и надо было его переходить, Энгельс сказал:

— Давай заночуем здесь. Проведем еще хоть одну ночь на родной земле.

Виллих обрадовался предложению, понимая, конечно, что оно было далеко не безопасно.

— Верно, заночуем, — сказал он. — Хоть не в один день с Зигелем перейдем границу, и то утешение.

Приняв все необходимые меры на случай внезапного нападения неприятеля, наскоро поужинав, командир и адъютант пошли спать.

Потому ли, что ночь была теплой и звездной, потому ли, что хотелось напоследок вволю надышаться воздухом родины, они, не сговариваясь, решили лечь не в палатке, а на открытом воздухе.

Каждый думал, что сразу уснет, но сон не шел ни к тому, ни к другому. Оба молча лежали и смотрели в темное звездное небо.

Энгельс думал о том, что все-таки правильно сделал, приняв участие в этой кампании, обреченность которой он понимал с самого начала. Он еще раз убедился: ничто не может заменить живого, непосредственного, личного опыта. Как много удалось повидать за эти недели и месяцы! Все это надо будет вместе с Марксом обдумать, проанализировать, взвесить. Но один важный вывод непреложно ясен ему уже теперь: колеблющаяся природа мелкой буржуазии непреодолима, и потому в будущих революционных боях рабочие должны позаботиться прежде всего о том, чтобы руководящую роль взять на себя, а не предоставлять ее таким, как Хёхстер и Брентано.

Вспомнив о Марксе, Энгельс подумал, как трудно будет сообщить ему о гибели Молля, как эта весть его огорчит.

— А Раштаттская крепость еще держится, — вдруг перебил его мысли Виллих.

— Да, они оказались настоящими героями, ее защитники. Кто мог этого ожидать?

Они еще помолчали, глядя широко открытыми глазами в небо.

"Где теперь Карл? — подумал Энгельс. — В Париже? В Лондоне? Удалось ли ему соединиться с семьей? Или семья по-прежнему в Бингене?"

— Послушай, — снова заговорил Виллих, — что, если нам двинуть завтра не на ту сторону Рейна, а обратно в Шварцвальд и по горным тропам, только ночью, добраться до Раштатта?

Энгельс, зная, что собеседник его не видит, широко улыбнулся: такой энтузиазм не мог не тронуть.

— Нет, Август, нет. Это чистейшая авантюра. Километров около двухсот по занятой неприятелем территории?.. Четыреста пятьдесят человек не иголка.

— Хорошо, ну тогда давай переправим завтра отряд в Швейцарию, а сами — туда!

Энгельс приподнялся и взглянул на Виллиха. В сумраке лицо его было напряженным и серьезным, в глазах то ли отражался звездный свет, то ли стояли слезы.

Энгельс снова откинулся на спину.

— Прости, но и это было бы авантюрой. Во-первых, мы отвечаем за отряд и не имеем права бросить его в чужой Швейцарии на произвол судьбы. Власти, как ты понимаешь, не будут к ним слишком любезны. А у них ни денег, ничего.

— Но защитникам Раштатта еще хуже, — тихо и хрипло выговорил Виллих. — У них, может быть, уже кончаются боеприпасы, и кончилась еда, и нет воды.

— Верно, возможно, все так и есть. Но, повторяю, на нашей совести отряд, с которым мы прошли всю кампанию, который верит нам.

— Бойцы поймут нас, если мы завтра им все объясним.

— Кроме того, — негромко, но твердо продолжал Энгельс, — более чем сомнительно, чтобы нам удалось пробраться в крепость, обложенную со всех сторон вот уже две недели. Я уж не говорю о том, что дойти до нее, даже вдвоем, тоже дело непростое.

— Я не узнаю тебя, Фридрих. Такая осмотрительность! Ты же смелый человек, я видел тебя в бою!

— В бою другое дело. Я могу рисковать и даже люблю риск, но меня никогда не восхищали авантюры. А ты предлагаешь именно авантюру, Август. Ты не учитываешь даже того, что несколько дней мы оторваны от мира, не знаем, какие там новости, и вполне может статься, что Раштатт за это время пал. Представляешь, мы, преодолев огромные трудности, добрались с тобой наконец до крепости, а там — пруссаки!

Виллих ничего не ответил, повернулся на бок и вскоре затих.

Ночь прошла спокойно.

Двенадцатого июля день с утра занимался такой же ясный и жаркий, как предыдущие. Леса и поля, облака и реки, дороги и тропы — все на земле и в небе было тихо, благостно и красиво, — все, кроме этих четырехсот пятидесяти человек, оборванных, уставших душой и телом, уставших той усталостью, что не проходит за ночь даже самого крепкого сна. Им, этим людям, предстояло в столь прекрасный день покинуть родину, оставив здесь свои разбитые надежды, и начать новую, неведомую жизнь на чужбине.

Конные дозорные донесли, что на пять километров в округе противника нет. Виллих приказал построить отряд. Строились медленно, нехотя, словно ноги у всех были налиты свинцом. Когда наконец построились, Виллих, Энгельс и еще три офицера вышли к середине построения. Виллих сделал два шага вперед, осмотрел нечеткие ряды и негромко начал:

— Солдаты! Борьба окончена, мы проиграли. Через полчаса вы покинете родную землю. Но пока мы здесь, на нашей земле, я хочу сказать вам несколько слов.

Он говорил тем же хрипловатым голосом, что и ночью. Бойцы слушали внимательно.

— Прежде всего вспомним тех, кого мы оставляем в этой земле. В суматохе отступления, в азарте боев нам далеко не всегда удавалось воздать им те почести, которые они заслужили. Так давайте же хотя бы теперь на последнем клочке немецкой земли, который еще принадлежит нам, почтим их память минутой молчания.