— Что вам угодно, господа? — спросила она по-французски.

На Джерси очень многие, даже, пожалуй, большинство, говорили на французском. Это радовало Маркса, так как его разговорный английский язык был еще таков, что он за него порой стеснялся.

— Я купец из Манчестера, — сказал Энгельс. — Мне рекомендовали вас как хозяйку гостеприимного дома…

— Вы хотите у меня пожить? — сразу оживилась женщина. — Проходите, господа, проходите. Вас двое?

— Я приехал приблизительно на месяц, — ответил Энгельс. — А мой друг, к сожалению, пробудет здесь лишь дня три-четыре. Эти дни мы, конечно, проживем вместе и никаких дополнительных хлопот вам не причиним.

— Ах, какие там хлопоты, сударь, я очень рада. Посмотрите, что я вам могу предложить.

Она провела гостей внутрь и показала три небольшие, но очень уютные, светлые и чистые комнаты.

— Здесь, я думаю, у вас будет гостиная, — тараторила хозяйка, отворяя дверь в первую комнату. — Ведь вы приехали для того, чтобы отдохнуть, не так ли?

— Да, и немного поработать за письменным столом.

— О, лучшего уголка для этого вы не сыскали бы во всей Британской империи. Остров Джерси — это сто семнадцать квадратных километров земного рая. Какие тут поля, луга! А малины в лесу — пропасть… О пляже Кавель вы, конечно, слышали?

— Да нет, признаться, — улыбнулся Энгельс.

— Вы не знаете, что такое пляж Кавель в Лансоне? — Хозяйка уставила руки в бока, словно изготовившись к драке за честь родного острова. — Вы, очевидно, думаете, что Джерси — это только породистые коровы, молодой картофель да помидоры для Лондона, ну и, конечно, шерсть. А о замке Принс Тауэр вам известно?

— Слышали, — опять улыбнулся Энгельс.

— Ах, судари вы мои, об этом не слышать, это видеть надо! Пойдемте…

Она провела гостей во вторую комнату.

— Здесь будет ваш кабинет, — торопливо сказала она, ее сейчас волновало другое. — Посмотрите-ка, судари мои, сюда, — она указала рукой на стену.

На стене висела небольшая акварель, изображавшая средневековый замок. Замок как замок. В Англии таких много.

— Что вы скажете? — не сомневаясь в произведенном впечатлении, воскликнула хозяйка. — Нашему замку восемьсот лет!

— А кто это? — спросил Маркс, обратив внимание на портрет девушки, висевший поодаль от акварели.

Хозяйка вдруг сразу как-то потухла и лишь после долгой паузы ответила:

— Это моя дочь Анна. Она умерла в позапрошлом году.

Все трое молча подошли к портрету поближе.

— Отчего же она, такая молодая, умерла? — тихо спросил Маркс.

— От чахотки, сударь, от проклятой чахотки. Эта болезнь обычно собирает жатву по весне. Вот и Анну мою забрала весной, в апреле, на шестой день…

Энгельс сделал нетерпеливое движение, желая переменить разговор и уйти из этой комнаты, потому что слова, сказанные сейчас хозяйкой, поразили его, и он знал, что еще больше они поразили Маркса: ведь именно шестого апреля в позапрошлом году умер и его любимый сын, восьмилетний Эдгар.

— Если б вы знали, — вздохнула женщина, — как это тяжело — терять детей.

— Да, — сказал Маркс, — тяжело.

— А у вас есть дети? — спросила она.

Марксу не хотелось отвечать, но он все-таки ответил:

— У меня три дочери, а у друга моего, увы, пока детей нет.

— Берегите своих девочек, — печально сказала хозяйка, — хорошенько берегите. Нет ничего ужаснее, чем терять детей.

Воспоминания разволновали ее, она была уже не в силах показывать квартиру дальше.

— Ну а спальню посмотрите сами. — Она горько махнула рукой и удалилась.

Друзья прошли в спальню. Все было хорошо. Вернулись в кабинет, сели в кресла.

Противоречивые чувства владели Марксом. С одной стороны, квартира была хороша, удобна. Хозяйка производила самое благоприятное впечатление. Более того, узнав о ранней смерти ее дочери, он, отец, потерявший уже троих детей да еще переживший всего три месяца назад драму появления на свет нежизнеспособного ребенка, тут же умершего, проникся к этой женщине глубоким сочувствием. Но все же в найме этой квартиры был один пункт, который его очень беспокоил. Энгельс почувствовал это и прямо спросил:

— Тебя что-то мучает. Это совпадение?

— Совпадение, конечно, поразительное, — задумчиво ответил Маркс. Подумать только, в пасмурном, туманном Лондоне и в солнечном благоухающем Сент-Хельере в один и тот же день, может быть, даже час у коммуниста Маркса и у этой тихой обывательницы…

Он встал, сделал несколько шагов по кабинету, остановился против Энгельса.

— Но это, конечно, всего лишь совпадение, случайность, прихоть судьбы. А я хочу тебе сказать, Фридрих, кое о чем другом, иного свойства.

Энгельс насторожился.

— Хозяйка сказала, — медленно проговорил Маркс, — что дочь умерла от чахотки.

— Да, от чахотки, — припомнил Энгельс уже вылетевшие было из головы слова.

— Я думаю, — так же медленно, веско продолжал Маркс, — что тебе надо снять другую квартиру. Здесь опасно. Во-первых, потому что чахотка очень заразна; во-вторых, твой организм чрезвычайно ослаблен длительной болезнью и потому восприимчив к любой инфекции.

Энгельс возражал. Он говорил, что чувствует себя прекрасно. Что квартира ему очень нравится, что со смерти девушки прошло уже два с половиной года, что хозяйка производит впечатление вполне здорового и очень чистоплотного человека, что…

Маркс уговаривал друга часа два. Но тот все-таки не поддался.

Остаток дня ушел на ознакомление с городом и на писание нескольких срочных писем. А вечером было решено, что завтра первым делом они навестят своего старого боевого друга Конрада Шрамма, которого Энгельс не видел уже несколько лет.

Весной 1852 года Шрамм уехал в Америку: в результате бесчисленных жизненных передряг, а более всего — нищенской эмигрантской жизни в Англии у него в двадцать девять лет открылась чахотка, и врачи посоветовали ему переменить климат. В Филадельфии жила со своей семьей старшая сестра Конрада, к ней он и направился. Но здоровье от перемены климата не улучшилось, работы молодому революционеру найти не удалось, и после пятилетних мытарств он снова вернулся в Лондон. Здесь он в первые же дни посетил Маркса.

Пролежав затем больше месяца в Немецком госпитале, Шрамм уехал на Джерси. Он сделал это опять-таки по настоянию врачей и своего давнего друга Джорджа Джулиана Гарни, обосновавшегося здесь два года назад.

Шрамм приехал сюда двадцатого сейтября, двенадцать дней назад. Он снял двухкомнатную квартиру в северо-западной части города, на окраине. По сент-хельерским масштабам это довольно далеко от площади Эдварда, но по манчестерским или, тем паче, по лондонским — рукой подать.

— Господин Шрамм дома? — спросил Энгельс женщину, открывшую дверь на его стук.

— А где же ему быть? — неприветливо ответила та. — Он же все дни лежит лежнем.

— Доложите, что к нему пришли доктор Маркс и эсквайр Энгельс.

Женщина удалилась, и скоро послышалось, как она открыла дверь и бросила, видимо, через порог: "К вам!"

Было ясно, что никакого особого приглашения не последует, и друзья Энгельс впереди, Маркс сзади — переступили порог.

Когда, постучав, они вошли в комнату Шрамма, тот прямо-таки обалдел от неожиданности и радости.

— Вы? На Джерси? И оба? — выкрикнул он, бешено переводя глаза с одного на другого. — Какими судьбами? Я же знал, что ты на Уайте, Энгельс… Погодите, я сейчас встану…

— Ни в коем случае, — в один голос сказали гости.

— Ну тогда… — Шрамм стукнул кулаком в стенку и крикнул: — Мадам! Бутылку хереса!

— И этого не надо, — мягко остановил Энгельс, — мы принесли тебе полдюжины бутылок, именно хереса, а седьмую мы сейчас разопьем. Я думаю, тебе это не повредит, а наоборот…

— Ха! — озорно воскликнул Шрамм. — За исключением того, что у меня чахотка, я же абсолютно здоров. И если я тут загнусь, то только от тоски и безделья… А с этой подлой курносой госпожой мы еще поговорим. Не на того парня она напала. Вы же знаете, что я бывал еще я не в таких переделках.