«Опять безжалостно и грозно…» Опять безжалостно и грозно Заговорил со мной Господь, — О, как нерадостно, как поздно Она глаза открыла — плоть. Она глаза свои открыла, — И дух окован, дух мой — нем… Какая творческая сила, Неутоленная никем! Блажен, кто благостно и смело Берет тяжелую печать! Господь, Господь! Я не умела, Я не могла тебя понять. Я не узнала голос Божий И плоть гнала, не покорив, — Зато теперь больней и строже Ее мучительный порыв. Сама в себе, не ждя ответа, Она встает, дыша огнем… Так раскаленная комета Летит невидимым путем. Декабрь 1921 «В невидимой господней книге…»
В невидимой господней книге рукой карающей написаны слова… На всех, на всех — тяжелые вериги, у каждого душа — мертва… Мы все идем, не помня и не зная, знакомых не встречая глаз… Тоска. Тоска. Она всегда иная для каждого из нас. Лишь иногда в любви или обиде душа засветится огнем, и вот тогда, любя иль ненавидя, мы дышим и живем. Живем и ждем, и молим, молим чуда, глядя наверх, на миллионы звезд, и кажется порой, что к нам на миг оттуда спустился легкий мост. Пускай душа горит неукротимей; здесь на земле, все силы расточа, в небесном горном Иерусалиме за нас пред образом поставлена свеча. 1921 ИЗ «КНИГИ МЕРТВЫХ» Горус, светлый сын Изиды, просветленная душа. Ты пришел в поля Аменти, — барка Ра плывет по небу, — ты достигнул барки Ра. Ра, плывущий в барке света, многопламенный владыка, обрати к нему свой светлый взор. Как зерно, что Нил питает, вырастает в тучный колос, так душа, приявши Бога, Богоматерью зовется, из себя рождая Сына — отпрыск Солнца и Земли. Ра, плывущий в барке света, многопламенный владыка, Нас, земных, благослови. «Душа разве может быть грубой…» Душа разве может быть грубой. Никто не пришел помочь… Как запекаются губы В бессонную ночь. Становятся слабыми руки, Становишься вся бледна… Ах, горче не будет муки, Как ночь без сна. Дневные стираются грани, И в темноте не поймешь, Где злая правда страданий, Где только ложь… В висках, до утра не смолкая, Горячая кровь стучит. Зачем я стала такая? Зачем этот стыд? Когда же исполнятся сроки, И есть ли предел судьбе? Как хочется быть жестокой К самой себе. «Ты сделай так, чтоб мне сказать „Приемлю…“» Ты сделай так, чтоб мне сказать «Приемлю, Как благостный предел, завещанный для всех, Души, моей души не вспаханную землю И дикою лозой на ней взошедший грех». Чтоб не склоняться мне под игом наважденья, А всей мне, всей гореть во сне и наяву, На крыльях высоты и в пропасти паденья. Ты сделай так, чтоб мне сказать: «Живу». 1 января 1922 «Книгу открывала и читала снова…» Книгу открывала и читала снова: «Все на свете тленно. Суета сует…» Господи. А к жертве я ведь не готова И последней воли в моем сердце нет… Много лет молилась по узорным четкам, Глаз не поднимала, не спала ночей… Только вот не стало мое сердце кротким. Голос чей-то слышу, но не вспомню чей. Пагубные речи слушать бы не надо, Сам Господь сказал нам: «Суета сует…» Тихий голос манит, шепчет: «Падай, падай, Слаще этой муки не было и нет…» Много лет молилась, душу сберегая Вот на эту муку, вот на эти дни… А теперь мне душно, я совсем другая… Только не гони. Январь 1922 «Погоди! Не касайся, не трогай!..» Погоди! Не касайся, не трогай! Ты была на неправом пути, У чужого стояла порога, — И, вот видишь, пришлось отойти. Все могло быть больнее и хуже, — В сердце много и страсти, и зла, — По дороге блестящие лужи Застывали осколком стекла. Где-то лай раздавался собачий, На панелях — замерзшая грязь… Не могло твое сердце иначе, Не могло покориться, смирясь! И по улицам грязным и темным Ты всю ночь проходила тогда… Мир казался пустым и огромным, С крыш по каплям стекала вода. Солнце высушит зимнюю слякоть, Небо станет опять голубей, — Только ты, чтобы больше не плакать, Лучше сердце разбей! 10–11 февраля 1922 |
