Но в 12 часов 30 минут, когда Фельзенштейн дошел примерно до середины, ему позвонил главный и сказал, что писать уже не нужно. По той единственной причине, что эта история никого теперь не заинтересует. Когда Фельзенштейн счел это на редкость глупой шуткой и хотел бросить трубку, главный сказал:

— Успокойся. Я не шучу. Началась война между американцами и русскими. Немедленно собирай манатки и постарайся оказаться подальше от Гамбурга. Жаль тебя, Уго. У тебя есть талант. Может, тебе удастся все пережить и описать для потомков.

Уго Фельзенштейн сперва посмотрел в зеркало, а затем подошел к окну. Он не мог отнестись к этому как к шутке или непроверенному слуху. У главного были хорошие связи в самом избранном кругу властвующей элиты. Его не мог кто-нибудь сознательно дезинформировать. Фельзенштейн оглядел кабинет, заполненный книгами, прекрасными картинами и сувенирами, которые он привозил из своих многочисленных вояжей. Страха он не испытывал. Может быть, потому, что внезапно и по непонятным причинам потерял вкус к жизни. Он почувствовал, что ему смертельно надоели дамы, льнущие, как осы к бочке с медом, что хватит с него погони за новыми темами, партизанских схваток, бессонных ночей в самолетах, раскрытых афер, неискренних похвал, зависти коллег и даже читательского восхищения. Если это и вправду война (хотя на улицах по-прежнему нормальное движение, не объявлена тревога, не видать военных, радио бормочет что-то неубедительное), нет смысла бежать от себя самого.

Он решил не покидать Гамбург и спокойно ждать, пока не начнут падать бомбы. В хитроумном тайнике китайского секретера он хранил купленный когда-то за большие деньги венецианский перстень с ядом. Яд, изготовленный еще в эпоху Борджиа, действовал безотказно. Когда-то он был опробован на морской свинке.

Но случилось нечто такое, что заставило Уго Фельзенштейна изменить свое решение. Молодой журналист из Майергофа снова позвонил и прерывающимся голосом сообщил о нескольких вещах, одна неправдоподобнее другой.

Во-первых, Виллиберт Паушке пришел в сознание и заявил (к счастью, в присутствии дружившей с Пфёртнером медсестры), что на какую-то из секретных баз бундесвера совершила налет группа террористов, которая захватила, вероятно, весь запас нейтронных боеголовок. Паушке дал их подробное описание: среди них была одна девушка поразительной красоты, а также уродливый человек низкого роста, которого члены группы называли «доктором». Во-вторых, одна уборщица, которой Пфёртнер помог когда-то получить прибавку к вдовьей пенсии, подрабатывавшая в казармах 14-й дивизии, была свидетельницей того, как из кабинета вынесли окровавленное тело командира дивизии генерала Зеверинга. А в-третьих (что было совсем уж неправдоподобно), несколько минут назад группа американских солдат в мундирах совершила налет на полицейское управление в Майергофе и вывезла оттуда эту несчастную боеголовку.

Уго Фельзенштейн снова ощутил вкус к жизни. Во всяком случае, он возжелал смерти эффектной и достойной журналиста, если уж нельзя таковой избежать. Прежде всего он известил секретаршу Арнима Паушке, что его тяжело раненный сын находится в госпитале Святого Иоанна в Майергофе недалеко от Бамбаха. Затем он позвонил директору третьей программы телевидения и предложил: через двадцать минут, когда вся страна замрет в ожидании новостей, он, Фельзенштейн, выступит перед камерами и расскажет телезрителям о закулисной стороне происходящего.

Наконец, Фельзенштейн проделал еще одну весьма деликатную операцию. В резидентуре американской разведки в Мюнхене работал, кажется, некий майор Томпсон. Несколько месяцев назад Фельзенштейн получил по почте от неизвестного лица копии чрезвычайно интересных документов, касающихся этого Томпсона. Из них следовало, что майор Томпсон был немцем и к тому же обер-лейтенантом абвера во время войны. Фельзенштейн не брался определять подлинность присланных ему документов. Он не был любителем острых ощущений. Не имел также намерения вмешиваться в какие-то темные истории шпионского характера, ибо если даже документы по делу Томпсона были подлинными, их могла подбросить только конкурирующая разведка.

Но теперь Фельзенштейн решил использовать этот шанс. Если американцы вырывают из рук германской полиции американскую боеголовку, угрожая вдобавок применить оружие, то единственный стоящий след можно обнаружить поближе к источнику, то есть у самих американцев. Фельзенштейн соединился с одним мюнхенским абонентом, который, разумеется, не значился в телефонной книге.

Телефонистка, не входя в объяснения, спросила, о каком майоре Томпсоне идет речь. Видимо, их было двое или больше. Фельзенштейн забыл первое имя майора, но помнил второе — Блэр. Телефонистка назвала четырехзначный номер и положила трубку. Проблема заключалась в том, что в Мюнхене вообще не было четырехзначных номеров. Фельзенштейн, не долго думая, набрал номер мюнхенского кода и полученные им четыре цифры. Сигнала, разумеется, никакого не последовало. Он опять набрал номер ЦРУ в Мюнхене и, услышав голос телефонистки, назвал ей эти четыре цифры. В трубке раздался щелчок, предостерегавший, что разговор записывается на магнитофон. Через минуту Фельзенштейну ответил низкий голос:

— Двести двадцать четыре. Я слушаю.

— Я хотел бы поговорить с майором Томпсоном, — неуверенно сказал Фельзенштейн.

— Двести двадцать четыре. Я слушаю.

— Я звоню из редакции еженедельника «Дабай». Я хотел бы получить от вас подтверждение некоторых сведений. Во-первых, правда ли, что американские солдаты похитили один предмет, находившийся в полицейском управлении в Майергофе. Во-вторых, где этот предмет сейчас находится. В-третьих, какова ваша официальная версия по этому поводу. В-четвертых…

Фельзенштейн на минуту остановился и тут же услышал в телефонной трубке:

— Двести двадцать четыре. Продолжайте. Если же разговор окончен, сообщите, пожалуйста, номер телефона и фамилию. В надлежащее время мы дадим ответ.

Фельзенштейн понял, что говорит с автоматом. Несмотря на это, громко назвал номер своего домашнего телефона и первую пришедшую в голову фамилию: Гюнтер Зиген. Прошло не более полутора минут, и на столе у Фельзенштейна застрекотал телефон.

— Это господин Гюнтер Зиген? Вы нам только что звонили? В редакции еженедельника «Дабай» нет журналиста с такой фамилией. Кто вы на самом деле?

— Прежде всего я хотел бы знать, говорю ли я с майором Томпсоном.

— Да.

— Так вот, господин майор, я хочу играть с вами в открытую. Мне хорошо известно, что вы обер-лейтенант абвера и настоящее ваше имя — Хельмут Шёрдван. Ваше дело вело шестое отделение абвера, возглавляемое полковником Деларшем. Ваша послевоенная биография мне также хорошо известна. Я не намерен предать ее гласности при условии, что вы ответите мне на те вопросы, которые я только что задал вашему автомату. Дело настолько срочное, что ответ должен последовать немедленно.

— Кто вы такой, господин Зиген?

— Мое имя Уго Фельзенштейн. Вероятно, это вам что-то говорит?

— Господин Фельзенштейн, вы впутались в очень опасную игру или в чьих-то интересах затеяли недостойную провокацию. Наш разговор записывается на пленку и будет передан соответствующим властям. Что касается меня, то меня зовут Кеннет Ричард Томпсон, я родом из Калифорнии и нахожусь в Германии всего лишь год, так что все ваши клеветнические обвинения высосаны из пальца. Мой коллега, Уильям Блэр Томпсон, был во время войны офицером морской пехоты, в абвере служить не мог, но я, конечно, передам ему ваше сообщение. Если бы вы не были прославленным Фельзенштейном и если бы я не был полностью уверен, что разговариваю именно с вами, а не с кем-то другим, вы не получили бы от меня этих разъяснений. Но я хочу категорически вас предостеречь от продолжения этой провокации. Что касается Майергофа, там действительно имели место кое-какие события, сообщение о которых будет опубликовано. Во всяком случае, выбросьте из головы всякую мысль о публикации на эту тему. Вы знаете, вероятно, что происходит в мире. На этом пока закончим. Мы вскоре потребуем от вас разъяснений, господин Фельзенштейн. Сохранить все это в строжайшей тайне — в ваших же интересах. Надеюсь, мы поняли друг друга?