Это и подкосило Соню. Не выдержала она стольких «подарков» судьбы и покатилась по наклонной. Это подниматься долго и трудно, а скатиться можно в один миг. А охотников помочь, а то и подтолкнуть, хоть отбавляй. Спаситель один в жизни бывает, если повезет поверить в спасителя, а губителей — великое множество. Да и профессиональных поставщиков «живого товара» во дворцы и дачи власть держащих хватает с лихвой. И Соня «пошла по рукам»! Когда она впервые «кольнулась», ей уже трудно было сказать, казалось, что всегда, не было другого времени, не было чистоты, не было девичьих грез о любви и единственном любимом.

Соня очень переживала, что не может в достаточной мере заботиться о племяннике, но она себе уже не принадлежала, наркотики стали ее всепоглощающей страстью, иногда просто невыносимой.

Соня много зарабатывала, клиентура у нее была из самых верхов, один раз даже Тагирова обслуживала, но она оказалась не в его вкусе, Мир-Джавад Аббасович любил рослых и пышных девочек, они, очевидно, компенсировали его маленький рост. Тагирову очень понравилась фраза Наполеона: «Генерал, вы длиннее меня на целую голову, но я могу быстро лишить вас этого преимущества». И он всюду ее повторял. И странно: те люди, которым он это говорил, лишались и головы и тела сразу, вместе, и до захода солнца мулла уже провожал их бренные останки, завернутые в белое покрывало, в могилу.

Сарвар почему-то потерял аппетит. Такой стол, как сегодня, он мог видеть лишь у Илюши, почему ему так нравилось бывать у него на праздниках.

— Что не ешь? — спросил отец, переводя дух и тайком расстегивая верхнюю пуговицу на брюках. — Это тебе не баланду хлебать! Хотя и баланда — это вещь, горячая если. В шахте намерзнешься, горячее хлебаешь, ложку за ложкой жизнь в себя вливаешь. Пайку хлеба маленькими кусочками колупаешь и жуешь. Рай!.. А здесь — царская еда. Султану только так подают.

— Смотри, не лопни! — схамил откровенно Сарвар.

Все большее и большее раздражение вызывал в нем его родной отец.

Тихая и кроткая Соня не выдержала и влепила племяннику подзатыльник.

— Не смей так разговаривать с отцом!

Сарвара настолько ошеломил этот подзатыльник, что он не нашелся, что ответить, и промолчал.

«Надо же, овца боднулась!» — незлобиво подумал он, даже раздражение исчезло, аппетит даже появился.

И он стал есть, подражая отцу, жадно глотая, изредка посматривая, мол, как это тебе нравится. Но отца это не раздражало, напротив, забавляло.

Но это неожиданно стало раздражать Соню.

— Не боишься лопнуть от жадности? — зло спросила она, так непохоже на нее.

Но Сарвара ее злость только позабавила.

После обеда они долго пили чай со сладостями. Отец до ареста очень любил пахлаву, мог съесть если не целый «лист» или противень, то половину умять для него ничего не стоило. И теперь, вялый от сытости, он с благоговением и со слезами на глазах отламывал маленькие кусочки пахлавы и бережно отправлял в рот, запивая таким крепким чаем, что он больше смахивал на чифирь.

— Вы не представляете себе, сколько раз мне снился сон: я ем пахлаву, — растроганно рассказывал отец. — И во сне я съедал целый «лист», а мне несут второй, и я судорожно соображаю: как я справлюсь с этим, вторым. А утром проснешься, кишки от голода сводит, тут и тарелка «шрапнели» чудом кажется. Работа в шахте каторжная, еды хватает на час работы. Вечное чувство голода. Меня один умный человек научил растягивать пайку и еду. Я утреннюю пайку суну за пазуху, а кашу ем маленькими глотками, крошечными порциями, долго жую, все время завтрака. Надо умудриться так рассчитать, чтобы, когда погонят из столовой на работу, последнюю ложку каши забросить в рот и сосать медленно, с наслаждением до самой шахты…

— Давай только не врать! — взорвался ненавистью Сарвар. — Голодом вас там никто не морил. Я это точно знаю. Конечно, тебя не на курорт посылали, только…

— Только, только! — прервал его гнев отец, с исказившимся лицом. — Что вы здесь можете знать? Нам тоже показывали фильм о перевоспитании на Соловках. А четверть работяг среди нашего брата, заключенного, там побывали. Так они рассказывали совершенно другое.

— Не удивляюсь! — постарался скрыть рвущуюся ненависть Сарвар. — Когда это враги революции правду говорили? Клевета врагов всем хорошо известна. Но ты теперь не враг, раз тебя освободили, поэтому нечего мне повторять ложь, которой я все равно не поверю.

Боль исказила лицо отца.

— Это не ложь! — устало и тихо произнес он, закрывая глаза.

— Тебе надо отдохнуть! — забеспокоилась Соня. — А ты иди делай уроки к Илюше! — добавила она Сарвару.

Сарвар злобно сверкнул на нее глазами, молча оделся и ушел.

Навстречу ему попался старый друг отца. Он явно торопился к ним. Сарвара он, конечно, не узнал, столько лет прошло.

Комиссар торжествовал. Пулат рассказал ему об успехе их запланированной операции со всеми подробностями, даже разыгрывая в лицах…

Когда старший майор Джебраилов вернулся с совещания домой поздно ночью, его встретили работники угрозыска. Удивленный столь необычной встречей, Джебраилов встревожился, но надменно спросил:

— Грабеж и где?

Начальник угрозыска района трепетал перед столь высоким начальством.

— Из вашей квартиры доносились страшные крики, товарищ старший майор! Мы подумали, может, с вами что-то нехорошее?..

— И взломали дверь? — с иронией, за которой слышалась угроза, спросил Джебраилов.

— Никак нет! — испугался одной этой мысли милиционер. — Нам соседи сказали, что видели вас, как уезжали на машине. Стояли, ждали!

— Ясно! Пошли! — и Джебраилов открыл дверь своей квартиры.

Картина была не для слабонервных. Но в компании, вошедшей вместе с Джебраиловым, слабонервных не было.

Варвара лежала на ковре, и поза, в которой она лежала, не оставляла сомнений, что перед смертью она была изнасилована. То, что это могло произойти и после ее смерти, присутствующим просто не могло прийти в голову. Праздничный стол на кухне хранил не только немые свидетельства пиршества, но и четкие, ясные отпечатки пальцев, которые были мгновенно сфотографированы экспертом.

Джебраилов внезапно узнал в убитой девушке не только ту, которую встретил, уходя на совещание, он сразу вспомнил, что это была служанка комиссара, вот почему она показалась ему такой знакомой. И от страха сразу взмок, такой обильный и вонючий пот выступил по всему телу, что Джебраилов сам себе стал противен.

Усилием воли он взял себя в руки и догадался позвонить секретарю Тагирова домой. Огорошив его случившимся, он прозрачно намекнул, что, как ему кажется, это — провокация, а не случайность, и провокация совершена с далеко идущими целями, а не только против него.

«Успокойся, дорогой! — стал утешать его секретарь Тагирова. — Я не могу будить господина, он только заснул. Когда он проснется, я обязательно доложу ему о твоих трудностях».

Особого успокоения Джебраилов не получил. Действовать надо было быстро и решительно, он слишком много знал случаев, когда и покрупнее фигуры бросали на произвол судьбы. Ареста он не боялся, у угрозыска были руки коротки против него, но вот комиссар…

Только он подумал о комиссаре, как появился посыльный из комиссариата, словно из-под земли вырос, Джебраилов мог бы поклясться, что в дверь он не входил, и предложил срочно явиться в кабинет шефа.

Сотрудники угрозыска уже закончили свою нудную работу, улик было предостаточно, можно было искать убийцу, хотя для начальника уголовного розыска никаких сомнений не вызывала его личность. Все указывало на старшего майора Джебраилова.

Комиссар смотрел с суровым, каменным лицом на вошедшего Джебраилова, улыбаясь в душе. Он мог себе это позволить, многолетняя практика выработала у него своеобразную мимикрию, на лице у него всегда находилась подходящая к данному случаю маска. Она так удачно всегда скрывала все, что творилось на душе у комиссара, что под нею можно было быть самим собой.