Лишь однажды переполнившее ее душу юдофобство выплеснулось наружу: «Товарищ Сталин как-то сказал в своем историческом выступлении по радио, что евреи не могут считаться народом: у них нет общей территории, общего языка, общей культуры. Не случайно Троцкий, Зиновьев, Каменев и многие другие враги народа из „промпартии“ и среди бухаринцев были евреями. Правда, и среди евреев есть много достойных людей: товарищ Каганович, например, или Эренбург, любимый писатель нашего вождя. Но все они считают себя не евреями, а советскими людьми… Ты не согласен со мной, Илюша?» — добавила она, заметив легкую гримасу на лице Ильи Гейзена.

Что вы, Александра Ивановна! — дипломатично ответил Илюша. — Не сомневаюсь, что товарища Кагановича вы лучше меня знаете, но вот мой тезка, Илья Григорьевич Эренбург, еще до революции написал такое вот стихотворение:

«Но со стороны матери ты принадлежишь к столбовым дворянам!» — парировала Александра Ивановна и злобно закричала на Мешади-макаку: «Вынь руку из кармана, ты чем это занимаешься на уроке, поведай-ка классу?»

«Я за резинкой полез!» — обиделся Мешади, но покраснел до корней волос.

«Резинку в пенале носят!» — победно усмехнулась Александра Ивановна, переключив внимание класса со своего поражения в словесном споре с Илюшей на первого, кто попался ей на глаза, она это хорошо умела делать.

Александра Ивановна преподавала и в другой школе, но и в ней о ее жестокости и издевательствах ходили жуткие истории. Во дворе у Вали ее подруга как-то рассказала ей про свою одноклассницу, пытавшуюся отравиться снотворным, а все из-за того, что Александра Ивановна обвинила ее на уроке, что та разрешает соседу по парте залезать рукой к ней в трусы.

Ненавидя революцию, Александра Ивановна боролась с ней своими, только ей понятными и доступными способами. Ее политических оценок боялись не только педагоги, но и родители учеников. Догадываясь, что многие исчезли по ее доносам, остальные жутко ее боялись, и это развязывало ей руки для дальнейших упражнений в ненависти.

Такие грустные мысли смущали душу Илюши по дороге в школу, и только единственная мысль о Вале доставляла трепетное удовольствие…

А Валя торопила Костю быстрее собираться в школу и заодно «пилила» его:

— Ну с Митькой ты дружишь, это понятно, — первый силач в классе… С Илюшей, — здесь она заметно смутилась, — тоже понятно: он тянет тебя почти по всем предметам, одна физкультура у тебя в почете… Но я не могу понять и никогда не пойму, почему ты липнешь к этому подонку Игорю? Он же нас за людей не считает. Или ты надеешься, что если его отец получит приказ арестовать наших родителей, сыночек заступится?

— Дура, не смей таких слов произносить, накаркаешь! — рявкнул на нее брат.

— Не дурней тебя, умник! — обиделась Валя. — А знаешь, что твой новый друг приставал ко мне с гнусными предложениями. И не только ко мне.

— Не давай повода! — отрезал Костя. — Я же вижу прекрасно, как ты жаждешь этих предложений от Илюши.

Валя побледнела и резко отвернулась, ничего не сказав брату.

— Ладно, пошутил! — пошел сразу на попятную Костя. — А отец Игоря, между прочим, сам ходит на задержание шпионов и диверсантов.

Сестра его не слушала. Для брата ничего не значили его слова, но они смутили Валю не потому, что не соответствовали действительности. Отношения Вали и Ильи давно перешагнули черту дружбы и приятельских привязанностей. И хотя об этом не было сказано ни слова, Валя чувствовала, что Илюша ходит к ним не заниматься с Костей, вернее, не только заниматься с братом, а чтобы увидеть ее, побыть лишний раз с ней в одной комнате. Наедине им ни разу еще не приходилось оставаться, но Валю уже не раз посещали «греховные» мысли о том, что не плохо было бы и остаться. И приятно было думать о самом первом свидании.

— Что застыла, в школу опоздаем! — вернул ее на землю Костя.

И они побежали на занятия…

По спартанской обстановке комнаты Игоря нельзя было понять о могуществе власти его отца, перед которым трепетали, льстя и унижаясь.

Игорь заранее, еще лет с семи, стал готовить себя пойти по пути отца. «По проторенной дорожке», — шутил он. Кроме книг по криминалистике, он признавал лишь приключенческую литературу, и в огромном шкафу его личной библиотеки можно было найти все, или почти все: от Ната Пинкертона до «Головы профессора Доуэля».

Мещанские вкусы матери Игорь откровенно презирал. Каждый раз, проходя через гостиную в свою комнату, он болезненно морщился: столовый гарнитур красного дерева с золоченой бронзой откровенно кричал о богатстве владельца если не тысячи душ, как при крепостном праве, то тысяч душ в новом понимании этого слова. Вместительная пузатая горка и подставец были буквально забиты хрусталем, серебром и фарфором. Разность стилей яснее ясного говорила об отсутствии вкуса у дорвавшихся до богатства новых повелителей жизни. Впрочем, все вещи, за исключением тайных подарков в виде драгоценностей, сделанных во имя облегчения чьей-нибудь разрушенной судьбы, были на вполне законном основании приобретены на распродаже конфискованного имущества у врагов народа, где жене комиссара были предоставлены преимущественные права, правда, после жены самого Тагирова.

А сам Игорь преклонялся только перед силой власти. Он уже несколько лет ясно видел, каким почетом, смешанным со страхом и унижением, были окружены люди НКВД, чья зеленая и черная форма вызывала своим одним видом сердечный приступ. Что они говорили, никем не обсуждалось, что они делали, никем не оспаривалось и не опротестовывалось.

В комнату Игоря величественно вплыла его мать в халате, на котором извивались вышитые шелком китайские драконы.

— Игорек, ты не опоздаешь в школу? — ласково пропела она.

— Обязательно опоздаю! — хмыкнул сын. — Обожаю опаздывать.

— Отец никогда и никуда не опаздывает! — гордо уколола сына мать. — Мне все говорят: «Елена Владимировна, мы сверяем время по вашему мужу!»

— Они тебе безбожно льстят, Елена Владимировна! — усмехнулся Игорь.

Он всегда подтрунивал над матерью, хоть и любил ее.

— Ну, что ты! — запротестовала мать. — Они все такие милые, доброжелательные люди.

— Ладно, ма! — снизошел сын. — Если ты хочешь, чтобы я не опоздал, скажи Егорычу, пусть меня отвезет.

— Папа будет недоволен! — нахмурилась мать. — Он запретил.

— Он запретил, а ты разрешишь! — ласково улыбнулся матери Игорь. — Егорыч тебя слушает беспрекословно. Отец еще долго будет спать. Я поражаюсь, удивительно: он спит, — ты бодрствуешь, он бодрствует, — ты спишь! Когда это вы умудрились найти время, чтобы сотворить меня?

Елена Владимировна покраснела, как девочка, смутилась и не нашлась, что ответить, а потому сразу выпалила дежурную фразу всех родителей:

— Мал ты еще на такие темы рассуждать! — и поторопилась перевести разговор на другую тему. — Кстати, ты почему при встрече с домработницей щиплешь ее за… — она вновь смутилась, — за бедро?

— Это ей нравится, — засмеялся Игорь, — я доставляю человеку удовольствие.

— У тебя дурной вкус, — презрительно заметила мать, — что ты в этой тумбе нашел?

— Я пока не искал, — пошутил Игорь. — А что, стоит?