Елена Владимировна разгневанно фыркнула и, не говоря ни слова, круто развернулась и вышла из комнаты сына. Но Игорь вскоре услышал, как она на кухне, где кормила завтраком шофера Егорыча, стала приказывать:

«Егорыч, если вы уже наелись, отвезите, пожалуйста, в школу Игорька. Он вчера на теннисном корте ногу растянул. Приедете, я вас обедом накормлю».

Игорь, торжествуя победу, сделал стойку на руках, но не удержался и шлепнулся на паркет, вскочил и, отбив короткую чечетку, побежал ублажать мать.

Егорыч, положив себе за правило ничему не удивляться и неукоснительно выполнять все требования хозяина и его дражайшей половины, не споря, отставил в сторону недопитый стакан с чаем, торопливо засунул недоеденный кусок сдобной булки в рот и, жуя на ходу, отправился заводить машину.

Елена Владимировна, увидев сына, гневно отвернулась от него, но Игорь ласково ее обнял и теплым голосом, нежным и задушевным, подластился:

— Ты — мое золотко! И как отцу удалось украсть такую красавицу, диву даюсь! Давай, мир?

Мир был немедленно восстановлен. Елена Владимировна растаяла и, поцеловав сына, шлепнула его чуть ниже спины:

— Беги, а то и на машине опоздаешь!..

По дороге в школу Егорыч, бросая взгляд в зеркало заднего обзора, больше рассматривал сидящего рядом с ним отпрыска хозяина. Игорь победно смотрел на торопящихся пешком школьников, снисходительно улыбаясь красивым девочкам.

«Ну и „фрукт“! — усмехаясь, думал про себя Егорыч, сохраняя на лице невозмутимость и равнодушие. — Новая порода барчуков. Все больше и больше становятся похожи на тех, в Германии… Насмотрелся, когда работал в посольстве. Как весело они хохотали, заставляя стариков и старух с нашитыми желтыми шестиконечными звездами мыть тротуар своими зубными щетками… Победители, хозяева жизни!.. И смерти!.. Такие убивают легче, чем мы шлепали гадов в гражданку… Если правда то, о чем говорится в слухах о лагерях, то скоро и мыслить станет опасно. Сколько дней меня таскали в „Большой дом“? Не помню, день за месяц шел. А что вспоминать? Не посадили, и на том спасибо. Витька вон взъерепенился, стал на них орать, теперь, говорят, в Караганде, на угольке. И не возит, а рубит. А это не одно и то же. Я еще легко отделался. Правда, здесь не Берлин, но жить можно. Вино, фрукты — все дешево. Паек приличный, да и хозяева подкармливают. Хорошие люди. Наследник уже другой. Этот кормить не будет, даже на кухне. Он из людей автоматы понаделает: кнопку нажал — пошел, кнопку отжал — стой, другую кнопку нажал — говори, отжал — молчи и не высовывайся».

Но Игорь никогда и не обращал внимания на каменно-равнодушное лицо Егорыча. Для него тот был «обслуживающим персоналом». К тому же, как он понял из разговора отца с матерью, чем-то проштрафившийся, просто так сюда из Берлина не сошлют.

Очень любил Игорь это ощущение власти, ощущение сопричастности к такому, о чем простые работяги вряд ли и догадываются. Все принимают его за равного, а он — не равный. Он рожден, чтобы повелевать. Во имя единственного вождя человечества.

Игорь дал знак остановить машину за два квартала до школы, возле входа в губернаторский сад. Выйдя из машины, он даже не потрудился закрыть дверцу за собой, не попрощался, не обернулся, чтобы поблагодарить Егорыча. Пружинистой походкой спортсмена он легко зашагал, нагоняя Серегу Шпанова, своего верного оруженосца, которого все в классе за глаза звали «лизоблюд».

А Егорыч почему-то страшно разозлился, глядя на его легкую походку.

— Ногу растянул! — тихо пробормотал он, закрывая дверцу за Игорем. — Совесть свою растянул, да так, что она давно лопнула.

И, резко развернувшись, так что чуть было не столкнулся с трамваем, он помчался назад, к своему хозяину, спавшему после охоты на людей, словно верный пес, которого случайно вывел на прогулку другой. Словно его одолжили на время.

Серега Шпанов успел с утра подраться. Глядя на его тщедушную фигуру, в это было трудно поверить, но это было так. Один туалет на десять квартир очень способствует этому. Особенно, когда тебе очень нужно, а в эту минуту кому-то очень срочно. Этим другим был Акиф, силой не уступавший Сереге, хоть и был на три года моложе, к тому же имевший многочисленную родню и дружков, которые в случае чего могли и заступиться.

Обиднее всего, что, пока они дрались за право первому войти в туалет, Зейнаб-«сикильдя» прошмыгнула в него, разрешив таким образом спор.

Пришлось выбросить пальцы. Выиграл Акиф, а Сереге ничего не оставалось делать, как дать сгоряча подзатыльник Зейнаб, как только она выскользнула из туалета в коридор. Та, естественно, подняла дикий крик, словно ее режут, или, по меньшей мере, насилуют. На крик выскочил отец Зейнаб, в отличие от дочери-спички, скорее похожий на борца-тяжеловеса, и тут уже Сереге пришлось спасаться бегством за своей дверью.

Вдобавок мать ушла на работу, как всегда, ни свет ни заря, а еды ни крошки не оставила, потому что обидел ее вчера Серега, матом покрыл, вот она и отыгралась: всю еду, а ее и не так много было, увезла с собой.

Поторкался, поторкался по комнате Серега и, убедившись в тяжелом характере матери, отомстил ей, надул в ее ночной горшок и поставил его под ее кровать.

Чтобы хоть немного приглушить грызущий кишки голод, Серега вышел на кухню, попить водички из-под крана, а там другая соседка, Елизавета Израилевна, кормит свежеиспеченными пирожками свою ненаглядную трехлетнюю Беллочку, перед тем как отвезти в детский сад.

«Первый раз на кухне кормит, — злобно подумал Серега, — так все время в комнате, втихаря».

А Беллочка еще кочевряжится: «Я в садике буду, со всеми!»

Елизавета Израилевна ее терпеливо уговаривает: «Ешь, мое сокровище, ну, что там за завтрак, смеяться и то стыдно, а уж есть и подавно. Ты лучше съешь два пирожка с мясом и два с изюмом, а со всеми в садике поковыряешься в пригорелой каше и выпьешь так называемое какао, какое там какао, так, одно недоразумение».

— А у вас, Елисавет Исраиловна, дверь в комнату настежь! — правдиво соврал Серега, а когда Елизавета Израилевна пулей вылетела из кухни, воров боялась до неправдоподобия, сглотнув голодную слюну, вкрадчиво, вполголоса предложил Беллочке: — Давай, я за тебя съем пирожки!

— Ты — плохой! — отказала девочка, закрыв рукой тарелку с пирожками. — Мне бабушка запретила с тобой водиться.

— Жидовское отродье! — рявкнул обозленно голодный Серега.

— Бабушка! — завопила на всякий случай Беллочка, испуганная выражением лица Сереги, так как она не знала произнесенных им слов.

Елизавета Израилевна была уже тут как тут, молча влепила тяжелой рукой оплеуху пятнадцатилетнему оболтусу, и тот, даже не пикнув, пулей вылетел из кухни, слыша за собой, как Елизавета Израилевна выспрашивает у внучки, чем ее обидел «этот подросший уголовник».

Со свинцовой тяжестью в сердце и со злобным урчанием в желудке Серега, бормоча себе под нос матерную ругань, без адреса, так, льющейся «словесным поносом», быстро собрал учебники и тетрадки, необходимые для сегодняшних уроков, сунул их в военно-полевую сумку, единственное наследство, как и память, от сгинувшего в бессрочной командировке отца, и побежал на занятия.

У входной двери путь ему преградила массивной глыбой Елизавета Израилевна.

— Еще раз услышу эти грязные слова — вырву язык! — мрачно пообещала она.

И уже молча всучила смотревшему волчонком подростку теплый сверток, где, завернутые в пергаментную бумагу, сладко пахли пирожки, а затем, открыв дверь, вытолкнула Серегу за порог.

Серега, вечно голодный, здесь же, на площадке, умял все четыре пирожка, два с мясом и два с изюмом, тоскливым взглядом выброшенного на улицу пса, может, еще подбросят, посмотрел на столь знакомую входную дверь, на ней внизу уже проглядывало плохо замазанное краской слово, которое обычно пишут на заборах, пять лет прошло с тех пор, а Серега задницей все еще помнит ту коллективную порку, устроенную ему матерью и отцом Зейнаб…