Он закончил музыкальную школу и очень этим гордился. По классу гитары.

Человек-гора в черных галифе с гимнастеркой, держа на ладонях перед собой еще не проснувшуюся девчонку, уцепившуюся испуганно за шею «дяди», пошел первым.

Сарвар, за которым шел его спутник, подталкивавший довольно энергично и больно пистолетом, двинулись следом. Сарвар попытался было спрятаться за широченной спиной человека-горы, скорее инстинктивно, чем от испуга, испуга, как ни странно, не было совершенно, но стальная пружина руки «музыканта» безжалостно вытащила его из-за спины человека-горы, а тихий и бесстрастный его голос незамедлительно пояснил:

— Иди рядом с ним, смотри перед собой и не нагибай голову, а не то я тебе ее оторву!

Девчонка, вытащенная из теплой постельки в одной рубашонке, продрогла на свежем утреннем воздухе и стала тихо боязливо плакать.

Подкованные сапоги сотрудников в такт цокали по булыжнику.

Так, почти строем, они и вошли в тупик.

Сарвар посмотрел наверх и увидел в окне второго этажа седого мужчину с револьвером в руке. А потом он увидел его глаза. Недаром Сарвар славился своим соколиным зрением, удивляя врача на медосмотре. «Летной зрение, две единицы!» — говорил всегда с восхищением врач-окулист, вытирая платком свои очки. И Сарвар ясно увидел, как появилось удивление в глазах седого, затем растерянность, дуло револьвера заплясало странным танцем, дергаясь совсем не в такт своим неумолимым черным оком циклопа, как растерянность сменилась решимостью, а печаль увлажнила черные еще молодые глаза, так не похожие на глаза шпиона.

И седой смотрел в глаза юноши, прикрывавшего собой одного из подчиненных его бывшего лучшего друга и соратника по революционной борьбе, а затем по работе в разведке, и понимал, что в его жизни остался всего лишь один выстрел, и шептал не имя жены, не имена несчастных своих детей, чье будущее было мрачным, если не страшным: «Жаль, еще два патрона останутся».

А может, и не шептал, а слова эти беспрерывно бились у него в мозгу, чтобы разлететься от последнего выстрела вместе с мозгами по стенам комнаты. Правда, один раз вплелась другая мысль, горькая, как и все последние минуты в его жизни: «Лаврентий! Обещал ты мне прекратить террор!»

Малышка забилась в истерике, и ее пронзительное: «ма-а-ма!» — разрывало сердце. Седой отпрянул от окна. Глухой выстрел, раздавшийся в глубине комнаты, остановил продвижение сотрудников лишь на миг.

Сарвар сразу почувствовал освобождение от стальных оков. Его спутник молнией метнулся в дверь дома, оставив Сарвара стоять в тупике.

Человек-гора бережно опустил на брусчатку тупика ревущую девчонку, и, прежде чем скрыться в том же дверном проеме, ловко достал из кармана гимнастерки шоколадную конфету и вручил ее рыдающему младенцу, а затем ласково и бережно провел огромной ладонью по девчоночьей кудрявой головке на прощанье.

Через несколько секунд в окне, где за подоконником Сарвар видел седого, появился молодой сотрудник, державший Сарвара железной хваткой, и безмолвно нарисовал в воздухе рукой, держащей «вальтер», крест, большой и очень впечатляющий.

Тотчас же тупик наполнился и остальными сотрудниками карательной службы. Один за другим они исчезали в темном проеме двери. Лишь двое молчаливых неотступно находились при главном начальнике.

Комиссар неохотно шел в дом своего бывшего друга, не «вписавшегося» в новый порядок, и остановился возле Сарвара и девочки, которая испуганно прилипла к нему, но молчала, не хныкала, потому что забила рот конфетой, умудрившись засунуть ее целиком.

— Трусил? — участливо спросил начальник.

— Ни капельки! — с бравадой ответил Сарвар. — Он застрелился?

— К сожалению! — притворно вздохнул комиссар. — Впрочем, он и так ничего не сказал бы… А ты — молодец! Скажи, из какой ты школы и свою фамилию.

Сарвар, смущаясь, назвал себя, сообщил номер школы и какой класс. Один из сопровождавших безмолвных охранников без всякого напоминания аккуратным почерком записал все сказанное Сарваром в своем блокноте.

Комиссар совсем по-отечески потрепал Сарвара по вихрам.

— Орден не обещаю, — сказал он вполне серьезно, — но благодарность командования будет точно!

Комиссар исчез было в дверях, но через секунду показался вновь.

— Отведи малышку домой, Сарвар, и передай мое огромное спасибо ее матери, — сказал он и, махнув на прощанье рукой, скрылся уже навсегда, потому что больше Сарвар не встречался с ним в своей жизни.

Малышка задергала Сарвара за штанину, торопя его уйти побыстрее, но какая-то сила просто приковала Сарвара к этому тупику.

«Если бы не навязали мне эту сладкоежку, — подумал Сарвар, — обязательно поднялся бы в квартиру посмотреть на логово врага».

Но ребенок, очевидно, уже проглотил конфету, и недовольное хныканье заставило Сарвара отказаться от своего естественного желания. Взяв курчавого ангелочка за липкую, испачканную в шоколаде, ручонку, Сарвар повел ее в тот подъезд, откуда, как он заметил, всего несколько минут назад вышел с девочкой на руках человек-гора.

— Как это тебя мама отдала? — удивился он, спрашивая скорее себя, чем девочку.

— Мама спит! — безмятежно ответила успокоенная конфетой малышка. — Я видела.

— Что, хочешь сказать, что тебя взяли без разрешения? — не поверил Сарвар.

— А я не знаю, — улыбнулась девочка, — я проснулась, а мама еще спала, а дядя вошел, унес… А за что тебе другой дядя выворачивал руку? Ты украл что-нибудь?

Очень хотелось Сарвару сказать ей что-нибудь вроде «дуры», но, взглянув на ее действительно ангельскую мордашку с огромными сияющими глазами, он сразу расхотел обижать такую лапушку, язык у него не повернулся на ругань.

Войдя в подъезд, они поднялись по крутой деревянной лестнице. Дверь в квартиру была открыта.

— Я здесь живу! — доверительно прошептала девочка. — Ты не заходи, а то мама ругаться будет.

Она спокойно вошла в свою квартиру и захлопнула за собой дверь.

Сарвар поразился крепкому сну матери малышки. На пути в школу, правда, некоторые размышления у него вызвал способ, с помощью которого была открыта квартира, но особенно над этим он не задумывался, чтобы поспеть в школу, надо было поторопиться.

Прошло всего минут двадцать — двадцать пять с того момента, когда Сарвар услышал выстрелы, а ему казалось, что прошла целая жизнь, пусть другая, но столько впечатлений он не получал и за год.

В десятом «Б» классе близнецов Костю и Валю звали довольно нахально: «разнояйцовые».

Мешади Саидов, по прозвищу «макака», как-то Опросил на уроке биологии у Александры, Ивановны: «Александра Ивановна! Почему Костя и Валя не похожи друг на друга, они же близнецы?»

«Потому что они разнояйцовые!» — выпалила занятая журналом старая учительница, не поднимая головы.

Но затем она спохватилась, зорко глянула на Мешади и тут же выгнала его из класса: «Убирайся и скажи отцу, чтобы сегодня же зашел ко мне домой, я ему прикажу тебя выпороть».

Александра Ивановна слыла поборницей высшей нравственности. Когда-то она была директором частной женской гимназии, и мать Илюши у нее училась, о чем всегда вспоминала с ужасом, но, пути господни неисповедимы, Александра Ивановна вспоминала о ней с нежностью, узнав, что Илюша — сын ее любимицы, она перенесла часть нежности, вызванной в основном воспоминаниями о прежней счастливой жизни, на него, хотя и не думала скрывать своего разочарования, что ее Ниночка, краса и гордость гимназии, из старинного дворянского рода, пусть и младшая обедневшая ветвь, вышла замуж за еврея. Илюша как-то случайно подслушал, как мать рассказывала отцу о муже Александры Ивановны, руководителе черносотенного «Союза русского народа», сразу же исчезнувшего из города после прихода Одиннадцатой Красной Армии в неизвестном направлении. Александра Ивановна до революции очень гордилась своим особым положением и с удовольствием читала своим ученицам приветственные телеграммы, подписанные Пуришкевичем, Дубровиным и Крушеваном. Но теперь Александра Ивановна скрывала свои антисемитские чувства, а на своих скучнейших уроках по ботанике, зоологии и биологии умудрялась через слово вставлять изречения товарища Сталина, большей частью не к месту, что ее совершенно не смущало.