Сарвар вспомнил долгий взгляд так и несдавшегося человека и почувствовал жгучий стыд.

«Кажется, я ничем не лучше Никиты!» — подумал он.

Но стыд быстро прошел, тенью мелькнул.

Никита был счастлив, что внимание класса переключилось на Сарвара, он теперь мог смотреть в окно, не ощущая презрительных взглядов. Впрочем, дураков не было. Все и так все хорошо понимали и если не принимали, то хотя бы не осуждали, потому что никто не мог дать гарантию, как бы поступил он, случись такое с ним, а кто мог дать гарантию, что никогда так не поступил бы, те просто не могли смотреть в сторону Никиты, брезгливость мешала.

Амина-ханум внезапно, не прощаясь, вышла из класса. И тут же ее сменила историчка по прозвищу «коза», вульгарная особа, к тому же заика. Ее знаменитое «мее-е-е-трополия» и послужило основанием дать ей такое прозвище.

— Че-е-е-рняков, к доске! — скомандовала она.

Но Никита не отреагировал. Он был далеко мыслями отсюда, был столь счастлив, что внимание класса было перенесено на Сарвара, а ему была предоставлена возможность спокойно смотреть в окно на деревья, роняющие пожелтевшую листву, что даже не заметил «смены декораций».

Неожиданно он вздрогнул и непонимающими глазами уставился на «козу», невесть когда сменившую Амину-ханум.

«Коза» запустила палец в нос и, добыв козявку, несколько секунд сосредоточенно ее исследовала, затем, вздрогнув всем телом, вновь вперила свой кроткий взгляд в Никиту, словно только что вспомнила о его существовании.

— Ты оглох, Никита? — «коза» вытерла палец о стул, на который она тяжело рухнула, как только зашла в класс.

Никита подтолкнул Мешади, с которым сидел за одной партой, заодно спросил тихим шепотом:

— Что хоть нам задали по истории?

— Клянусь, не знаю! — почему-то испуганно ответил Мешади, давая дорогу.

Никита вышел к доске, стараясь сосредоточиться и быть спокойным. Что бы ни спросила «коза», он уже год как вызубрил «Краткий курс истории ВКП(б)». А уж против цитат из этого учебника возражать никто не посмеет.

Встав у доски, он приготовился отвечать, тем более что краем глаза увидел, что Агабекова приготовилась ему подсказывать.

— Ска-а-жи, Че-е-ерняков, где-е-е твои ро-одители?

Хохот класса ошеломил ее. Никита стоял мрачный и, сверкая глазами, испепелял ее взглядом.

«Коза» проблеяла:

— Не ме-е-е-шайте!

Вездесущий Игорь ласково улыбнулся от удовольствия, а он всегда получал удовольствие от любой неординарной ситуации, встал и пояснил испуганной историчке, трепетавшей от неожиданной реакции класса.

— Вы, «ко…», Елизавета Акимовна, опоздали. Нас уже Амина-ханум просветила.

— А-а-а! — тихо проблеяла «коза». — То-о-гда са-адись! — велела она Никите.

Никита сел на свою парту, мысленно проклиная и «козу» и свой класс, внезапно ощутив, что рана, нанесенная ему, никогда не заживет и будет вечно кровоточить в душе, подобно свищу, то закрываясь, то открываясь вновь, реагируя на малейшее прикосновение к нему. И его «ход конем» может спасти ему лишь шкуру, но никогда не вернет спокойствие и уважение к самому себе. Никита поймал взгляд Илюши и сразу же вспомнил утренний взгляд его матери, в котором удивление смешалось с болью и презрением, и опять почувствовал глухую ненависть к «полужиденку».

«Чистюля! — злобно подумал он. — Отец его проектирует и строит концлагеря, если Игорь не врет, а сын спецпаек жрет и еще корчит из себя святого. Ненавижу!»

А Игорь не унимался:

— Елизавета Акимовна! Может, вы нам и о нашем герое Сарваре скажете что-нибудь новенькое? Не наградили ли его, например, почетным оружием?

— Дире-ектор мне-е ниче-его не-е го-оворил об э-э-этом! — отмахнулась «коза».

— Ме-е-е! — проблеял кто-то на задней парте.

Тихий смешок прошелестел по классу, но «коза» не обращала на насмешки никакого внимания, она их просто не замечала, углубляясь в чтение журнала и запустив для успокоения нервов указательный палец глубоко в ноздрю в поисках очередной «козюли»…

Шесть уроков тянулись для Никиты, как шесть лет перед расстрелом: и мгновенно, и вечно. Каждую перемену он крутился перед кабинетом директора школы в надежде, что его вот-вот вызовут и решат его судьбу, неведение, «подвешенное состояние» для него сейчас были тягостнее всего. Толчея и суета, царившая вокруг него, частью которой он был еще вчера, сегодня были вне его и не задевали, создавая вокруг нечто подобное вакууму. И пока ни один человек не делал попытки заполнить этот вакуум.

После уроков, заметив, что Амина-ханум зашла в кабинет директора, Никита решил дождаться ее выхода и внаглую, напрямую спросить ее о своей дальнейшей судьбе.

Бурный водоворот из школьников постепенно становился все спокойнее и спокойнее, замедляя и расширяя свой бег. Шум стихал.

Никита, выброшенный водоворотом к дверям директорского кабинета, мысленно желал Амине-ханум, директору школы и «козе» сгореть, утонуть, повеситься, отравиться газом. Его распаленное воображение рисовало ему сцены казней и пыток, которым он подвергал всех своих врагов. И воображаемые муки, стоны, льющиеся слезы и кровь доставляли Никите столь огромное удовлетворение, что даже привели его в состояние эйфории, и он чуть было не прозевал выхода Амины-ханум из кабинета директора. На его счастье, Амина-ханум так сильно расчихалась, что Никита очнулся от грез и бросился к остановившейся вершительнице его судьбы, чтобы обратиться к ней.

— Будьте здоровы, Амина-ханум! — медоточивым голосом произнес пожелание Никита, нацепив дежурную улыбку идиота на лицо. — Здравствуйте!

— Мы вроде утром виделись, Черняков! — и Амина-ханум еще раз оглушительно чихнула. — Неужели забыл?

— Я в смысле здоровья! — залебезил Никита. — Да с хорошим человеком приятно поздороваться и дважды на дню.

Амина-ханум сразу расцвела. Она взаправду считала себя очень хорошим человеком.

«Что ж, с ней по-хорошему, и она постарается быть хорошей, тем более что ей только что разрешили быть доброй, после одного звонка по телефону», — подумала Амина-ханум.

— С тобой все в порядке! — улыбнулась Никите Амина-ханум и потрепала его за щечку. Очень уж ей нравился этот крепыш, что-то женское просыпалось в ее душе и просило ласки.

Никита тоже был очень доволен собой.

«Хороший шахматист должен видеть на семь ходов вперед!» — подумал он, но вслух ничего не сказал, только многообещающе улыбнулся Амине-ханум, чем сразу вызвал у нее желание пригласить юношу на чашку чая.

— Пока мы не будем ставить вопрос о снятии тебя с должности комсомольского секретаря, — продолжила Амина-ханум, судорожно подавив в себе лютое желание завалиться с этим юношей в постель. — Работай! Теперь тебе придется вдвойне доказывать, что не верблюд!

«Верблюдо!» — подумал Никита и широко улыбнулся.

«Какой великий шум и гвалт…» Илюша с иронией наблюдал за поднявшейся в школе суматохой в связи с присуждением Александре Ивановне ордена Трудового Красного Знамени за… выслугу лет. Поразительно, но в общий стаж была включена и работа Александры Ивановны в гимназии, причем со слов самой юбилярши. Естественно, что та не упустила случая прибавить себе рабочих часов и лет, так что получалось, что она работает на ниве просвещения чуть ли не с четырнадцати лет. Но такие «мелочи» никого не смущали и никем не проверялись, это в условиях-то тотальной и всеобщей чистки. Советская власть все более и более устраивала Александру Ивановну, даже стала нравиться. Крикунов и бузотеров, которые разрушили столь привычный и приличный уклад жизни Александры Ивановны, что она до сих пор еще выла по ночам, вспоминая его, частично расстреляли, частично угнали в те края, «куда Макар телят гонял». Правда, Александру Ивановну раздражали евреи, еще мелькавшие на второстепенных постах в правительстве, однако некоторые из них, такие как Каганович, Мехлис и им подобные, стали вполне приличными людьми, с точки зрения Александры Ивановны. Впрочем, и до революции она знала двух очень симпатичных ей евреев, крещеных и хорошо воспитанных, которых отнюдь не устраивало всеобщее равенство и братство, делиться своими капиталами они не намеревались.