— «Предрасположенность сердца человека — зло с раннего детства», — согласился старый Мотя. — Вера в человека, «сущностью которого является свобода», привела к тому, что создано общество куда менее свободное, чем до «обретения свободы». Свобода — это не панацея от всех бед. Еще в прошлом веке прозвучали пророческие слова Алексиса де Торквилла: «Тот, кто ищет в свободе нечто иное, чем саму свободу, обречен на зависимость и рабство».

— Мотя! — испуганно воскликнул старый Пинхас.

— Что, Мотя? — спокойно откликнулся старый Мотя. — Отец мальчика разделил судьбу твоего сына, а моя внучка еще слишком мала, чтобы стать Павликом Морозовым.

— Бог мой! — опять прослезился старый Пинхас. — За что ты лишил их разума?

— Много крови они пролили, Пинхас! — пояснил старый Мотя. — Слишком много: и своей, и чужой! Убивая людей лишь за то, что они имели несчастье родиться в «классе эксплуататоров», они тем самым сняли все мыслимые и немыслимые запреты, среди которых главный — «Не убий!» Отвергли эту заповедь, а чтобы не каяться, перебили почти всех священнослужителей. Нет Бога — значит, все можно! Ты же знаешь, что разум нейтрален, образование нейтрально, да и природа самого человека нейтральна. Когда считается, что мораль — относительна, любой человек может истолковать добро и зло так, как ему заблагорассудится. Отрицать существование Бога и приписывать одному человеку понятие о морали. И где, скажите мне, это понятие записано? Еврей всегда может сказать: «Я нарушил Закон и поступил вопреки воле Его!» И указать четко и конкретно: какой Закон он нарушил. Может ли марксист указать на это? И захочет ли? Когда главенствует мораль: «А почему нельзя?»

Старый Пинхас достал свой платок в красную клетку и вытер слезы.

— Еврей несет на себе тяжесть Божьей миссии через века и народы. Вот за это его никогда не прощают. И всегда находились евреи, которые забывали о божественной миссии и ассимилировались.

— Ты все о Грише! — вздохнул печально старый Мотя.

— Разве могу я забыть, — опять прослезился старый Пинхас, — как он в хедере не разлучался с моим сыном? Они были больше чем братья!

— «Где брат твой, Каин?» «Я не сторож брату своему!» — печально нахмурился старый Мотя. — Не так уж и давно Ницше заявил: «Бог умер!»

— Бог умер! — как эхо, повторил старый Пинхас.

— Неужели Бог есть Бог Иудеев? — хрипло спросил Серега.

— А не язычников? — взглянул на юношу старый Мотя. — Конечно, и язычников!..

И тихий Ангел пролетел, осенив их своим крылом. Нет мира на земле и не может его быть, если нет мира в душе Человеческой.

Отец Сарвара вернулся из заключения в тот день, когда Чингизу разбили мениск вместе с коленной чашечкой.

После уроков два десятых класса решили сыграть в футбол, помериться еще раз силами, кто кого, тем более что скоро выпускные экзамены, доведется ли найти и свободное время. Силы были приблизительно равны, игра потому проходила интересно, как всегда, зрителей хватало. Основу зрителей составляли, естественно, девочки, а поскольку у каждого из игроков было за кем подсматривать, отчего еще сильнее билось сердце, и взаимно ощущать чей-то взгляд, то каждый старался за двоих.

Играли до «шести». Счет был хоть и равный, но уже пять — пять. Мяч беспорядочно метался от ноги к ноге, и не всегда можно было понять, чья команда им владеет. Болельщики свистом, воплями, криками подбадривали «своих». Удачный пас, и мяч попал к Сарвару, он с ходу обвел защитника и, заметив открывшегося Чингиза, точно передал ему мяч прямо в ноги. Ударь Чингиз с ходу по воротам, остался бы цел и невредим. Но Чингиз почему-то думал, что у него получаются красивые финты. И решил обвести вратаря, чтобы красиво послать мяч в пустые ворота. Но, пока он изображал финт, подбежали двое из команды противника, а Чингиз так увлекся, что не заметил. От кого он получил удар по коленке, трудно было сказать в той возникшей сутолоке ног. Но удар поверг его на асфальт, где он и остался лежать. Игра не остановилась, потому что мяч от чьей-то ноги попал к Сарвару, и он не стал ждать защитников, а, воспользовавшись счастливым моментом, сильным ударом послал мяч мимо вратаря, точно в «шестерку», рядом со «штангой», которую изображала горка портфелей, сложенных друг на друга.

Сарвар забил единственный мяч в этой игре, но этот мяч был решающим. И большая часть приветственных воплей и дружеских похлопываний, после которых наутро мог появиться синяк, досталась Сарвару. От других чествований, как-то от подбрасывания в воздух, не «качали» его лишь только потому, что кто-то заметил, что Чингиз продолжает лежать на асфальте и не может встать, как ни пытается. Никто тогда не мог и предположить, что дело дрянь и кончится больницей и операцией, мало ли ушибов получают во время игры, Сарвар как-то раз поскользнулся на песке, скапливающемся ветром возле бордюра, и приложился с размаха подбородком об этот каменный бордюр тротуара, да так, что искры из глаз посыпались вместе с брызгами влаги, и передний зуб чуть не выскочил. И ничего: поднялся, вставил зуб на место, помассировал подбородок и продолжил игру. Все как на собаке зажило. Чингиза подхватили двое одноклассников, каждое движение причиняло такую боль ему, что лицо сразу же становилось похожим на белую маску, и унесли в школу, чтобы вызвать «скорую помощь».

Илюша, сам забивший два очень красивых гола, подошел к Сарвару и предложил:

— Идем вместе домой, по дороге поболтаем. Ты — молодец, хороший мяч заколотил.

— Повезло! — признался Сарвар. — А Чингизу нет.

— Кто ему приложил? — поинтересовался Илья.

— Аллах знает! — усмехнулся Сарвар. — Разве кто теперь признается? Отец Чингиза — судья, э! И не на футбольном поле, пенальти не отделаешься.

И здесь Сарвар увидел Соню. Она старалась попасть ему на глаза, привлечь его внимание чем-нибудь, было видно, что что-то ей мешает подойти. Сарвар вспомнил, что Соня стеснялась Илюши, очень смущалась, когда он приходил к Сарвару домой.

— Сарвар! Смотри, Соня! — заметил Илюша.

— Что-то случилось, — недовольно ответил Сарвар, — иначе она бы не пришла. Я ей запретил близко подходить к школе…

— Подойди к ней! — предложил Илья. — Я подожду. Если что, махни рукой…

— Хорошо!

И Сарвар подбежал к Соне.

— Я тебе сколько раз говорил… — начал он заводиться.

Но Соня его прервала.

— Отец вернулся! — сказала она почему-то тихо.

Сарвар испугался и застыл на месте. Он сам удивился своей реакции. Много раз представлял он себе тот день, когда вернется отец, надеялся, что выяснят, не виноват он, не враг народа, произошла чудовищная по своей несправедливости ошибка. Все вернется на свои места, и он не будет так страдать от осознания, что он — сын врага народа.

— Хорошо, ты иди! — велел Сарвар женщине. — Я скоро приду!

— Пойдем вместе! — умоляюще сказала Соня. — Я пришла за тобой.

Хотелось побыть одному, но Соня смотрела, что Сарвар от ее жалобного взгляда, так она смотрела, махнул рукой Илье, чтобы не ждал, и пошел вместе с теткой домой, где уже ждал прихода сына вернувшийся отец.

Шли они молча, правда, Соня порывалась все что-то сказать, но не решалась.

А Сарвар впервые признался себе, что он отца ненавидит. И стыдится. Казалось, причин для этого не было, ему никто никогда не напоминал, что его отец «сидит», не устраивал над ним судилища, как над Никитой, не попрекали, как Серегу, за каждый пустяк: «яблоко от яблони не далеко падает». Почему? Да потому, что все вокруг всегда делилось и делится на «своих» и «чужих». Это как свет и тьма. Сегодня ты на свету, радуешься солнцу, цветам, морю, зеленой траве и желтому песку пляжа. А завтра ты уже брошен во тьму, и пусть на первый взгляд ничего не изменилось: все так же светит солнце, искрится море алмазными блестками, трава не потеряла изумрудного цвета, а цветы ярких красок, и небо столь голубое и бездонное, а на душе тьма, ночь, черная бездна разверзлась, в которую ты вот-вот сорвешься и… в бесконечность. Словно невидимую черту переходишь, и стеклянная прочная стена отгораживает тебя от жизни, все видишь, и все уже не для тебя.