А таких, как Сарвар, и воспитывали по-другому. Для них одного чувства страха было мало, выращивали чувство вины, всепоглощающее чувство стыда, что ты уже другой, пусть это и не твоя вина, но «грехи отцов падают на детей до седьмого колена». От такого воспитания начинаешь ненавидеть не власть, а себя самого, что ты не такой, как все. Возможность быть как все, возможность слиться с незапятнанной массой людей, серой и безграмотной, безжалостно ревнивой, становилась заменой счастья. А ненависть к себе очень скоро перерастает в ненависть к тем, кто не только поставили себя вне общества своими мнимыми провинностями, вне этой серой, безликой массы, но и своих детей поставили в безвыходное положение, пусть им и повезло жить на юге, где к женщинам и детям все же относились не так жестоко, как в России и на Украине, пусть им и «повезло», и они не попали в детский распределитель НКВД, а затем в спецдома для детей «врагов народа», чей режим мало чем отличался от тюремного, где так же морили голодом, а издевательства, может, и превышали меру издевательства, испитую их отцами и матерями.

«Аллах акбар!»

Что может быть страшнее ненависти к отцу? Что может быть преступнее? Сарвар не задавал себе этих вопросов. Как-то он зашел к Илье и случайно услышал, как тот читал младшему братику Библию, и Сарвара смутила, врезалась в мозг навсегда одна мысль оттуда: «Проклят злословящий отца своего или матерь свою! И весь народ скажет: „Аминь!“ Но каких проклятий заслуживают те, кто калечат детям души, воспитывая в них раба, стыдящегося самого себя и проклинающего родителей своих? Трижды прокляты будут!»

Не радовала Сарвара предстоящая встреча. Пеплом было отмечено то место в сердце, которое по праву всегда, во все времена, у всех народов занимала любовь к родителям. И пепел был давно холодным, не тлел под ним даже маленький уголек, чтобы из него можно было раздуть хотя бы маленькое пламя любви к отцу, сочувствия к его страданиям и мукам. Холод в груди и страх перед неведомым будущим — вот и все, что испытывал Сарвар, и дорога домой стала казаться дорогой на Голгофу.

Сарвар не узнал отца. Даже предположить было трудно, чтобы так мог измениться человек за семь лет отсутствия. Отец и до ареста не был Геркулесом, но теперь он стал похож на живые мощи, вместо густой черной шевелюры — серебристый редкий ежик едва покрывал желтую кожу черепа, веселые горящие и умные глаза потухли, и жизнь в них едва теплилась. Отец сидел на низеньком табурете у двери и курил. Заметив сына, он не встал, только улыбнулся, но так виновато и жалко, что у любого дрогнуло бы сердце от простой человеческой жалости. Но не у Сарвара.

— А, сын! — голос отца звучал хрипло, дребезжал, словно лопнул при отливке колокол. — Салам алейкум! Ты так изменился. Стал совсем уже взрослым. А я изменился? А то раньше все шутили, что я похож на сына моей жены. Тридцать шесть мне дашь?

«Не то ты говоришь, отец!» — хотелось закричать Сарвару, но он предпочел промолчать. Что тут скажешь? Какие там тридцать шесть лет? Отцу можно было дать теперь все шестьдесят, особенно, когда он заговорил и стало видно отсутствие у него половины зубов, а черные провалы на месте зубов не омолаживают.

«Совсем старик!» — подумал Сарвар.

Но и тут его сердце не дрогнуло, а еще больше ожесточилось.

— Здравствуй, отец! — процедил Сарвар еле слышно. — С возвращением.

— Ты рад? — ощерился опять отец черными провалами на месте зубов. — Понимаешь, я уже совсем концы отдавал, вдруг в контору вызывают и говорят: «Все. Ты свободен!» Представляешь?.. Денег на дорогу дали, сухой паек: четыре селедки и буханку черного хлеба… Берия приказ издал!

— Хорошие люди! — сухо отметил Сарвар.

— Хорошие? — взвился яростью отец. — Ты бы посмотрел, что эти «хорошие» делают в лагерях.

— В пионерских? — неожиданно для себя снагличал Сарвар.

— В партийно-комсомольских! — усмехнулся отец, давая понять, что ценит шутку.

Но он скоро убедился, что это была не шутка.

— Впредь будешь умнее и не попрешь против народа! — громко, как на митинге, сказал Сарвар. — Народ — жесток, но справедлив! Если тебя простили, то это еще не значит, что тебя оправдали. Неустанным трудом ты обязан будешь доказывать каждый день, каждый час, что достоин прощения.

Отец, широко раскрыв глаза, смотрел на сына, и впервые в них вспыхнули живые искорки интереса.

— Перед моим освобождением пришла в Норильск партия заключенных, очередной этап, — грустно сказал отец. — Встретил Ниязова их Наркоминдела, студентом был у меня, персидский и арабский изучал. Угостил меня сигаретой, какая-то иностранная, пахнет, как лекарство, легко курить, не наша махра. Вот он мне и рассказал, как вас воспитывают. Я не поверил.

— Нормально воспитывают! — сердито буркнул Сарвар.

Ему стало немного стыдно.

«Чего это я „выступаю“? — подумал он. — Никогда раньше так не говорил и не думал. Вот Илюшка бы посмеялся! Дураком бы обозвал, точно, и за дело!»

— Ладно, отец, — примирительно сказал Сарвар. — Чего это мы? Давай обнимемся!

Отец неуклюже встал, нога у него плохо сгибалась. Сарвар обнял его и замер. Как он любил в детстве, когда отец крепко прижимал его к себе. И даже запах мужского пота не раздражал, а казался родным. А теперь этот же запах стал отталкивающим, противным до тошноты.

«Ненавижу!» — чуть было не вырвался наружу крик Сарвара.

Он неловко, но несколько демонстративно высвободился из объятий отца и ушел в комнату, где в прохладном полумраке был накрыт стол.

Увидев его, Сарвар обомлел. Дело в том, что Соня страшно боялась включать газ, который только-только провели в их район, ей от его запаха становилось не по себе, откровенно страшно, и руки леденели, что, впрочем, указывало на больное сердце. Но Соня ходила часто лишь к одному врачу: гинекологу, что и определяло ее ненависть и к другим врачам. Нелюбовь к газу служила часто причиной тому, что Сарвар и ходил полуголодным. Ведь для того, чтобы приготовить обед, необходимо зажечь газовую конфорку, а Соня панически боялась, что произойдет взрыв. Поэтому и питались они в основном салатами да бутербродами. Но сегодня Соня превзошла все ожидания, саму себя, приготовила и шурпу, и плов с молодым барашком, не поленилась сходить в шашлычную за бараниной, да сладостей понакупала. Праздник! Пир горой! Первый праздник за семь долгих лет. Даже с вином и фруктами. Это весной-то!

Но невеселый был этот праздник. Отец жадно ел, как и подобает голодавшему несколько лет взрослому мужчине, а Сарвар смотрел на это и злился.

«Как голодный волк, глотает все подряд. Зубов почти нет, как он умудряется так быстро разжевывать?»

И неведомо ему было, что у отца уже был такой желудок, когда автоматически наедаются впрок, не зная, когда еще придется поесть и придется ли. Сарвару было невдомек, что желудок голодного человека справится и с полуразжеванной пищей, если, конечно, голод длился не очень долго, тогда может наступить смерть от еды до насыщения.

Соня смотрела на Анвара, мужа сестры умершей, и не могла избавиться от ощущения ужаса, который охватил ее, когда она увидела его в дверях дома. Муж старшей сестры всегда нравился младшей сестре. Обычная детская зависть. И Соня влюбилась в Анвара. Когда сестру с мужем арестовали, она носила им нехитрые передачи в тюрьму. И как-то раз попалась на глаза старшему майору Джебраилову. Он ее вежливо обо всем расспросил, выслушал, а затем предложил устроить ей свидание с сестрой, но привел ее не в комнату для свиданий, а в дальнюю камеру, где грубо и нагло сорвал с нее одежду и изнасиловал. Ошеломленная столь низменным вероломством, она и не сопротивлялась, и не кричала, да и бесполезно это было. Джебраилов ее сразу же предупредил с издевкой: «Здесь ты можешь кричать сколько твоей душе угодно!»

Она еще долго ходила к нему домой, около полугода. Это был просто фантастический, громадный срок для Джебраилова, живущего по песенке: «Менял я женщин, трум-три-ям-ти, как перчатки…» Старший майор щедро ей платил, так что она могла и не работать, и посылки в тюрьму таскать. Но скоро все это закончилось. Ее сестру вместе с мужем отправили в один и тот же лагерь в Норильске, но разными этапами, а Соня надоела старшему майору своей покорностью и незлобивостью. На прощанье он сделал ей дорогой подарок, а в «довесок» сообщил, что ее сестра заболела в пути, на пересылке, и умерла.