— Умный какой! — почему-то обиделась Валя. — Я ничего не поняла!

— Проще простого: я стану тем, кем мне разрешит стать общество, органическая система, — стал пояснять Илья. — Сейчас надо писать не хуже, чем: «Сталин — наша слава боевая…» А я так не умею писать, следовательно, для системы не подхожу, и мне нужно проявить себя в чем-то другом…

— А ты посылал куда-нибудь свои стихи? — полюбопытствовала Валя, которой до смерти хотелось, чтобы ее возлюбленный прославился на всю страну.

— Посылал! — нехотя признался Илья.

— Ответили? — загорелась Валя.

— Ответили: что я — не Пушкин! А о стихах ни слова. Как будто я сам не могу посмотреть в свой паспорт, тем более что недавно его получил. Не Пушкин, и все тут! А разве я когда-либо утверждал, что я — Пушкин? Тогда мне самое место рядом с Александром Македонским, Кай Юлием Цезарем и сразу с двумя Наполеонами…

— Это в дурдоме? — догадалась Валя.

— В одной палате! — уточнил Илюша.

— Вряд ли в одну палату поместят сразу двух Наполеонов, — пошутила Валя. — Один из них будет самозванцем.

Ветер подхватил и умчал в город беспечный смех двух влюбленных, а небо хмурилось от черной зависти, глядя, как они целуются до боли в губах.

Опять мать Сережки Шпанова ударилась в загул, не предупредив сына. Еды, правда, она оставила, но откуда Сережка мог знать, что мать исчезнет на несколько дней. Он все смолол в один день, у него такой возраст, организм растет, необходимо много еды.

— Сережа!

Легкий стук в дверь вывел Серегу из сонливого состояния, но зато чувство голода вспыхнуло с еще большей силой.

Голос с таким характерным акцентом мог принадлежать только Елизавете Израилевне. «Не было печали, так черти накачали!» — озлобился Серега, но дверь открыл, после случая с пирожками он почему-то стал стыдиться своей злобы.

Перед дверью действительно стояла Елизавета Израилевна.

— У меня к тебе просьба, Сережа! — торжественно начала она. — Сделай две любезности: во-первых, сбегай за хлебом, вот тебе деньги, — и она протянула мятую бумажку, в которой опытный взгляд Сергея сразу узнал трешку. — Во-вторых, я тебя хочу попросить пообедать с нами, за компанию, а то Беллочка совсем перестала есть, в-третьих, я скажу тебе спасибо.

«За компанию жид повесился!» — подумал Серега, но вслух постеснялся такое сказать.

Пообедать за компанию, как одолжение, можно, почему бы и нет. Особенно, если вторые сутки во рту не было даже маковой росинки, и у Игоря нечем разжиться, что-то у него там, дома, случилось, ходит хмурый, на машине больше не подъезжает с шиком, даже бутербродов никто ему не делает. Днем раньше Серега видел сам, как Игорь стрельнул у Светки Векиловой половину бублика. Но Игорь ничего не рассказывает, а спросить — себе дороже.

Серега согласно кивнул головой и побыстрее хапнул трешницу из рук Елизаветы Израилевны. Она посмотрела, как он легкомысленно накинул только легкую курточку и собрался на улицу даже без шапки, а на улице уже зима, пусть южная, но зима. И запротестовала:

— Потеплее оденься. Снег идет. Не пижонь!

— Да ну? — удивился Серега. — Неужели снег? Давно в снежки не играл.

— Ты не заиграйся, смотри! — предупредила Елизавета Израилевна. — Мы ждем тебя обедать.

— Я мигом! — пообещал Серега, но неожиданно для себя послушался соседки и одел под легкую куртку теплый свитер из собачьей шерсти.

Мать связала, когда два дня у нее выпали трезвые.

Но шапку надевать не стал. Густая копна волос могла с успехом заменить любую шапку. Да и сбегать-то недалеко: до угла дома, где в крошечном хлебном отделе крошечного магазинчика «Продукты» продавался очень вкусный чурек. Минута туда, минута обратно. А шапка столь стара да мала, едва держится на голове, что просто стыдно надевать.

Сергею повезло. В хлебный отдел только что привезли свежий чурек, еще горячий, издающий такой аромат, что желудок начинал не то чтобы пищать, а вопить, требуя своего. А его ублажать нужно каждый день, потому что он живет только сегодняшним днем, не вспоминая вчерашний и не думая о завтрашнем.

Серега купил на всю трешку три больших длинных чурека, мудро рассудив, что с одним он запросто управится сам, с двумя другими трое домочадцев Елизаветы Израилевны. Беллочка в счет не шла, хлеб она вообще не ела, почему ее бабушке часто приходилось печь пирожки и мясные рулеты, что она с удовольствием делала для внучки не только на Шабат.

Завернув хлеб в большой лист бумаги, выпрошенной в мясном отделе, Серега упрятал чурек за пазуху, чтобы на холоде не охладился. И побежал домой. Даже встретившиеся приятели с улицы не смогли его свернуть с пути, а они его уговаривали пойти поиграть в снежки с девчонками, повалять их в снегу и заодно потискать, что тоже им полезно, от прикосновения мужской руки у девушек все их прелести расцветают. Мнение девчонок, конечно, не учитывалось.

Большего соблазна трудно было найти, но Серега переборол и это искушение. Во-первых, он был голоден и рвался плотно пообедать, а готовила Елизавета Израилевна так, что запах еды сводил его с ума, во-вторых, было еще нечто, притягивающее Сережку сильнее магнита, что-то для него пока непонятное, хотя, при зрелом рассуждении, можно было догадаться, это — тепло дома, домашнего очага, которого Серега был лишен с детства, еще до ареста отца. Отец так часто бывал в командировках, что ему было не до воспитания сына. А мать любила танцы в клубе офицеров, там ей скучать не давали. Она забрасывала сына, когда он был еще совсем маленьким, к подружкам, у нее тогда было много подруг, это уже после ареста мужа, Серегиного отца, все разбежались, исчезли, словно всех ветром сдуло. Поэтому Серега никогда и не ощущал, что у него есть дом, семья, он просто этого никогда не знал.

У Елизаветы Израилевны все было уже готово, будто время рассчитала: приборы стояли на столе, а на плите аппетитно булькало и шипело.

Получив еще теплый чурек, Елизавета Израилевна ласково улыбнулась Сереге и предложила:

— Иди, мой руки! — и добавила: — Свитер можно снять, мы тебя не заморозим.

Вся семья Елизаветы Израилевны была в сборе. Ее муж был намного старше, совсем дряхлым, на взгляд Сереги, но пока служил где-то, кажется, в каком-то министерстве. Их сын и его жена, родители Беллочки, инженеры, тоже где-то работали, но оба получали меньше, чем старый Мотя, как его до столь почтенных лет все еще звала жена, но инженеры они были не где-нибудь, а в обувной промышленности, и имели солидный побочный доход, являясь негласными консультантами, через брата Моти, Арнольда, подпольного обувного синдиката, который имел для прикрытия две кустарные мастерские, но основной товар, который шел в районы, шился в семейных мастерских. Так они умудрились не платить девяносто процентов налога, за счет чего и образовывалась сверхприбыль.

Обед прошел в дружеской обстановке. Как ни был голоден Серега, глядя на окружающих, он старался есть так же медленно и степенно, как и члены семейства Елизаветы Израилевны. То, что она была главой семейства, признавалось безоговорочно всеми, несмотря на полное отсутствие у нее образования и квалификации, несмотря на то, что она не заработала ни рубля в своей жизни. Впрочем, не заработала своими руками, а чужими, так даже очень. Деньги водились в этой семье постоянно, это чувствовалось по обстановке красного дерева в обеих комнатах, лучших комнатах во всей квартире, по сервировке стола, Серега впервые ел с тарелок китайского сервиза, пользуясь серебряными вилкой и ножом, как и впервые он видел, чтобы возле прибора лежала туго накрахмаленная белоснежная салфетка, свернутая в трубочку и вставленная в колечко резной желтоватой слоновой кости. Да и в качестве обеда чувствовалось присутствие денег.

В центре стола стоял большой бронзовый семисвечник. Горели свечи, распространяя аромат удивительных райских, не иначе, благовоний. Все присутствующие за столом были так нарядно одеты, что Серега вдруг почувствовал себя бедным родственником.