— Выпейте с нами, — приглашала деревенских знакомцев мать, — ведь сегодня родительская суббота, поминают всех: и тех, кто умер не своей смертью, и даже тех, кто руки на себя наложил. А нам уж многих помянуть нужно — у нас в семье ни один мужик своей смертью не умер…

Женщины закивали: "Да, да…" — в деревне про деревенских все знали.

— А как у вас Анатолий-то? — тихо спросила женщина постарше.

— Повесился, девка, — так же тихо ответила ей мать.

Анатолий, младший брат матери, помор и сын помора, ловил рыбу на траулере. Всю жизнь в море провел. Жена без него спилась, дочь малолетняя ребенка родила. Самого после инфаркта прямо с моря на инвалидность списали. Вот и стал он никому, кроме собутыльников, не нужен. Как от такой жизни в петлю не сунешься?

Женщины выпили, помянули.

Анна невесело перебрала в памяти "мужиков, погибших не своей смертью". Молодых еще, полных сил. Вот напасть на семью! А мать говорит, что началось все давным-давно. Тогда и пало, наверно, заклятье на семью, когда младший брат Анниного дедушки, вернувшись с германской, не пожалел молодой жизни — застрелился, чтоб не женили его на нелюбимой. Так дальше и пошло.

Единственного брата бабушки, молодого Олешу, "соткнул" ножом товарищ за то, что тот назвал его "легавым". Дедушка Анны открыл в семье счет удавленникам. Зять его, Алексей, утонул, да так, что и врагу не пожелаешь. Тут уж все сходились на том, что его постигла кара Божья: при всей своей веселости Алексей так жестоко избивал жену и детей, что, как говорили, заслужил ужасную смерть. Но когда баржа притащила его к берегу на винте, разрубленного на куски (голову, руки, ноги по отдельности в мешок складывали), больше всех убивалась именно жена. Она этой смерти ужасалась, себя винила: если Бог покарал мужа из-за нее, значит, она и виновата. "Это из-за меня, — твердила, — это из-за меня", — да чуть ума не лишилась. Кара казалась ей чрезмерной. Но дядьку сшили и похоронили, а тетку вылечили.

Через два года пришла пора Виктора — того самого, что Анна у деревенского дома фотографировала. На той же реке, что и Алексей, при обкатке нового катера с подвесным мотором — расплатиться еще не успел — утонул, и своего напарника на дно утащил. Моряком-подводником был, а плавать не умел. Еще одна молодая Аннина тетка осталась вдовой с двумя детьми. А потом пришел черед и Николая. И его снимала Анна на фоне дома. Так он да Виктор на фото, обнявшись, и стоят… Николай утонул на той же знакомой реке. Из деревни, с пепелища уже, возвращался. Всю жизнь на катере по этой реке ходил. И вдруг — утонул. Странно, мгновенно: ушел под воду, всплыл, а уже мертвый. И все видели, а помочь не смогли. Тетки потом судачили, что неспроста это: Алексею, когда тот тонул, Николай руки не подал, а Виктор утонул аккурат в день рождения Николая.

Вот такая судьба у мужиков. Теткам — одно расстройство. Они и мужей хоронили, они и детей поднимали. Они все снесли. А мужикам в их семействе как-то не везет. Не приживаются они. Говорят, что без "винишка", конечно, тоже не обошлось… Но в общем — не везет, и все.

Помня о своем роковом, как она теперь считала, фотографировании (как бы на память), Анна даже не рискнула снять задуманный ею фильм об отце — она боялась своего зловещего объектива, боялась навредить (а вдруг?) и отказалась от съемок вообще. Пусть живет. Ведь отец ее — заядлый рыболов, и лодка у него есть…

Старуха, помянув, заспешила домой, а молодая осталась поболтать. Анна тоже подключилась к разговору. Слово за слово, она узнала, что с этой женщиной они в детстве по деревне вместе бегали. Она питяевская, поэтому Анна ее и не помнит, а та Анну помнила, узнала и даже по имени назвала: "Да и как не помнить, мы же ровесницы!" Анна так и осела: "Так, значит, я такая же старая, как она… То-то она мою мать — "тетей"… Действительно, тетя… А я-то кто же?" Анна мысленно взглянула на себя со стороны: джинсики, легкомысленная маечка, чуть ли не бантик на голове — под девочку все еще рядится. Какой же она куклой кажется этой своей ровеснице? Конечно, Аннину одежонку и весь этот имидж к деревенской сверстнице не приложишь, да и по комплекции-то они разные… Но… Боже, какая же Анна старая, оказывается, а ведь не хочется этого замечать…

Мать снова налила в чашки, и они втроем снова выпили — за Троицу и всех трагически погибших. Старинная Аннина знакомая наконец спохватилась и кинулась догонять старуху, а Анна осталась в раздумье и смущении от несоответствия своего внешнего вида и уже такого солидного возраста.

Юлька нашла занятие: качалась на дверце оградки и чуть не сорвала ее, за что получила от бабушки шлепок. Начали собираться в обратную дорогу.

С кладбища они шли тем же путем: через Питяево и ячменным полем, такой привольной деревенской дорогой, — до Конецдворья.

У первого же двухэтажного дома на краю села (это оказалась больница) мать остановилась и показала на окно второго этажа:

— Вот за этим окном ты родилась.

— Да-а? — Анна застыла, задрав голову. Она знала, что родилась "где-то здесь", но чтобы вот так конкретно… Ради этого момента стоило сюда приехать!

Когда они проходили центром села, Анна увидела, что красавица-церковь уже сильно обветшала, местами стала разрушаться и как бы еще больше вросла в землю, стала ниже. От этой обветшалости у Анны сердце заболело. Никому эта двухсотлетняя церковь здесь не нужна — ни колхозу, где к ней привыкли, как к навозу на улице, ни реставраторам, которые не столь лечат, сколь калечат… Анна больше доверяла деревенским плотникам, которые бани рубят, дома ставят. Где же они все? Храм ветшает, но ни одна рука его не подновит. Неужели везде так? Или только в России?..

Анна не могла пройти здесь просто так: посадила мать и Юльку на фоне церкви — увековечить. Но пленка в ее фотоаппарате внезапно кончилась. Ей бы остановиться, одуматься, понять, что это неспроста, но — нет, зарядила новую пленку, увековечила. А может… беду накликала?

Двинулись дальше, на другой конец села, чтобы отправиться в Ластокурью. Одно на улицах Конецдворья, как показалось Анне, оставалось неизменным: грязь. Как и тридцать лет назад, никаких перемен. Вдоль улиц, перед фасадами домов, на землю брошены доски-мосточки, а на "заднем дворе", за домами… грязища, крутой замес навоза, древесной щепы, корья (тут и помойка, и хлев) — зато "лицо" чисто. Вот он, истинно русский подход к делу… Ни асфальтовых дорожек, ни кирпичных коровников здесь не найти. Все по старинке, все гниет и ветшает в богатом когда-то, старинном поморском селе…

Мать снова начала показывать Анне: вот в этом доме, оказывается, жили прабабушка и бабушка в детстве, а теперь — как странно — дом жив, а хозяев давно нет, и в нем живут чужие люди. А вон в том доме жили сестры прабабушки, поморки, сами семгу промышляли, не хуже мужиков… До сего дня Анна и не знала, в каком доме бабушка родилась, где ее родня жила, не интересовалась; не эта б поездка — и не узнала бы совсем. А родни-то вон сколько, оказывается, раньше было: полсела!

Незаметно они оказались на околице и — о чудо! — в начале бетонки, ведущей как раз в нужном направлении. Откуда она здесь? Давно ли? Анна в нетерпении выбежала на дорогу. Мать запричитала сзади: "Не хочу я туда идти!" — но "ломалась" недолго: видать, ее тоже как магнитом тянуло в родимые места, где она со злополучного пожара не бывала, хоть ей и Конецдворье не чужое — она сюда в школу семь лет бегала, и каждый бугорок ей здесь знаком.

Анна снова "разоболоклась" и споро зашагала по бетонным плитам. Но скоро с дороги пришлось свернуть — она огибала скотный двор и уходила за горизонт. Теперь предстояло идти прямо по пашне до двух домов — Ластокурья! — белевших на солнце крышами за три километра. Раньше по этому, неоглядному сейчас, полю бежали дороги, тропинки, был здесь и островок леса, были выгорожены поскотины, в которых росла уйма шампиньонов, по местным понятиям, "поганых" грибов (да и вообще поморы грибами брезгуют). В общем, ориентиров было много, а сейчас — ни одного, кроме трактора, который, за каким-то лядом вспарывая все эти дороги и поскотины, ходил от одной реки до другой. Вот по этой свежей пахоте, по крупным комьям дерна и предстояло теперь скакать и старому, и малому.