Жгла Полину и гнусная ложь, которую гениальные интриганки направо и налево разносили о ней, доподлинно зная: хоть и ложь, а слушок все равно останется, сомнение зародится. Недаром говорят, что злые языки страшнее пистолета. Но Полина, страдая от такой ненависти, знала: к ней их грязь не пристанет, а разойдется между такими же завистниками и ненавистниками. И спокойно ждала только, когда подружки наконец поссорятся и начнут пожирать друг друга, а тандем их распадется. Ждать долго не пришлось: боевые поэтессы поссорились и уехали назад в столицу — кажется, навсегда. А Кирюшка остался на бобах. Не за кем стало таскаться: уехали из города гениальные личности, признававшие его за своего, так лихо подогревавшие его эготизм… И снова было потянулся он к Полине. Но поздно: поезд ушел. Полина могла простить глупость, измену телесную, но духовную — никогда. Кирюшка этого не понимал. Он просто был там, где ему интереснее, где ему хорошо, где его постоянно хвалят, а его стихи превозносят. И почему Полина его снова не привечала, ему было непонятно: ведь он так гениален, а гениям все прощается! Но Полина разделяла талант и человека: сколько раз уж ей приходилось убеждаться, из какого человеческого "сора растут стихи"…
А Кирюшка почему-то принялся ревновать ее по-черному — ко всем подряд и ко всему подряд. Полина удивлялась: да какие у него на это права? Он сам, по доброй воле, все загубил, давно все прошло и быльем поросло. Уже и после отъезда "гениальных" поэтесс прошло два года. Неужели он не понимает, что они разные и чужие теперь люди? Но Кирюшка точно сбрендил: мало того, что следил везде за Полиной, так стал еще рассказывать всем подряд, как он любит ее, и что она его жена, что он живет с ней и что все у них хорошо — это все, чтобы возможных соперников отвадить; и что он никого к ней не подпустит, убьет каждого, — в общем, нес страшную ахинею, в которую между тем кое-кто верил.
Никто, кроме Кирюшки (да и тот с великого перепоя), к Полине с ухаживаниями и не подъезжал — некому было; жила она одиноко и почти замкнуто, но, когда до нее стали доходить слухи о Кирюшкиных россказнях, она вознегодовала и при первом же случае выкрикнула ему все, что о нем думала, запретив ему к ней даже приближаться, а тем более, распускать свой поганый язык. Но Кирюшка будто не слышал, и вот снова он сидит напротив нее, словно грозный муж, и всем видом своим показывает, как он ненавидит ее за ее веселость и общительность, и как она оскорбляет его, в глазах всех, своим легкомысленным поведением, за которое надо наказывать. Полина Кирюшку "в упор не видела", чтобы хоть как-то охолодить его, — иной тактики против упрямца она придумать не могла, но Кирюшка был реален и, сидя напротив, испепелял ее злыми глазами.
За столом было весело: такого количества поэтов сразу общага никогда не видела, не видели и сами участники пиршества. Поэтому водка (без закуски) лилась рекой, стаканы ходили по кругу, произносились веселые тосты, читались "по солнышку" стихи; до одури, по очереди, поэты блистали остроумием, пока юмор у всех не иссяк, — опьяняло уже то, что они — братья по крови, все — родня; всех объединяло одно общее дело, знакомое до боли каждому.
Когда очередь дошла до Кирюшки, он принялся читать свои новые стихи, с ненавистью и негодованием обращаясь прямо к Полине. Она знала, что они были посвящены ей. Но почему он, за девять лет их знакомства ни разу не посвятивший ей ни одного четверостишия, в этом году вдруг разразился сразу серией пышущих ненавистью к ней стихов? Полина только удивлялась: за что? Отчего? Ведь их давно ничто не связывает! И наконец догадалась, что это плоды той ненависти, которую посеяли в Кирюхе его "гениальные" подружки из Питера. Что ж, всходы плевел были густыми, но губили они только самого Кирюшку, разъедая изнутри и заставляя выставляться сейчас на всеобщее посмешище. Вот и Полина только посмеялась, перемигнувшись с поэтесками, которым смысл яростно читаемых Кирюшкой посланий был ясен.
Полина в этот вечер опьянела быстро: голодная, да еще водка… У кого-то в руках появилась гитара, запели песни. Полина, стоя в обнимку с красавцем-прозаиком с темно-русыми длинными кудрями, весело подпевала гитаре. Вдруг их обоих кто-то шутя подтолкнул, и они оказались вдвоем в темном стенном шкафу. Дверь за ними захлопнули и, шутя, подперли снаружи. "Ах, так!" — ни Полина, ни прозаик, понятно, не растерялись и кинулись — в насмешку над остальными — друг другу в объятия, стали, пьяные, целоваться: весело, шутя — пусть все завидуют!.. Но когда они вывалились наконец из шкафа, Полина сразу увидела мотающегося туда-сюда, как зверь в клетке, Кирюшку… Через минуту с криком: "Я убью тебя!" — он бросился на Полину и, схватив ее за горло, повалил на кровать… Тут Полина и простилась бы, в его железных клешнях, с такой непрочной жизнью, если бы друзья-поэты не навалились на ревнивца и не отодрали его от Полины. Сразу же у Кирюшки отобрали и складной нож, который он выхватил неизвестно откуда и уже раскрыл.
— Да кто ты такой, — взвилась, чуть отдышавшись, Полина, — кто ты мне, засранец, кто, и что ты такое себе позволяешь?!
Но Кирюшку тут же увели подальше от нее, в другую комнату. Там он начал плакать поэтессам в жилетки и жаловаться, что Полина, жена его, так плохо себя здесь ведет, не любит его… В общем, продолжал плести свое, позорить ее и срамить. Выслушивая девчонок позже, Полина, которая пострадала не сильно, но очень возмущалась всем произошедшим, только диву давалась: что же он такое городит, что он себе возомнил, какое он имеет право говорить о ней, как о жене, и вообще — кто он ей? И под конец она пришла к твердому заключению, что Кирюшка совсем тронулся умом, и не слабо, что это у него маниакальная идея, и держаться от него ей надо подальше, чтоб не вызывать новых приступов (или припадков) дикости и ревности.
***
Этого она и начала придерживаться, когда они вернулись домой с совещания. Но происшествие это не могло застить самого факта писательского семинара, и Полина принялась ждать каких-то запоздалых его результатов. Но писатели, погуляв вволю в глубинке на родине, вернулись все в Москву, совсем забыв о семинаре и семидесяти несчастных, которые ждали от них хоть одного напутственного, ободряющего слова…
И вдруг однажды, почти два месяца спустя, Полине, уже около одиннадцати часов вечера, позвонили из области и прокричали в трубку: "Завтра выезжай в Москву! На всероссийское совещание молодых писателей! В "Переделкино"! Запиши адрес и кого спросить! Завтра же утром, возьми рукописи и отправляйся!.." Разговор оборвался. Ничего, кроме записанного адреса, в руках Полины не осталось. Она не верила до конца: наверно, это был какой-то неумный розыгрыш. В Москву! И почему так внезапно? Завтра! Приедет она в Москву, а там на нее глаза вытаращат… Верить не хотелось. И все же что-то ей подсказывало, что ехать надо, что весть эта правдива, и что поедет она туда не зря… Не зря! Есть, она чувствовала, что есть у нее шанс стать писателем, и даже официально признанным! Материал у нее есть. И, если там сидят не последние кретины, они его оценят. Должны оценить!
Наутро Полина, уже с готовым багажом — рукописями, побежала за билетом. Билеты в Москву почему-то были! Она взяла билет на одиннадцать часов и позвонила на работу своему начальнику: "Мне нужно срочно уехать на три дня. У меня с собой ваша зарплата. Можно, я ей воспользуюсь? Потом верну!" Начальник что-то промычал в ответ, но Полина опустила трубку: даже если ее сейчас же уволят с работы, она все равно поедет! Это ее первый, за десять лет титанического труда, и, может быть, единственный шанс! И упускать его нельзя. Ни в коем случае.
Она уехала, никому из коллег по перу ничего не сообщив. Вся в надеждах. Ночью в поезде она не спала, глядела в окно, на небо, сплошь усеянное яркими звездами. И вдруг подскочила на постели: одна звезда упала! Она никогда не видела падающих звезд. И не знала: к хорошему это или к плохому. Одни люди, когда-то она слышала, говорили: звезда падает к счастью — сбудутся все желания. Другие — и это Полина слышала чаще — что к смерти; только к чьей?
