А сердце: тук-тук-тук… Что там, впереди? Вдруг — бросится на колени перед ней: "Любил всю жизнь, люблю, но… долг чести, не мог иначе…" Нет, это мечты. Он не таков. У него все на полунамеках. Мол, как хочешь понимай, а в случае чего и отказаться можно: "Не имел этого в виду, не так поняла…" Тогда — может, так: обнимет… Нет, объяснения не представить даже. Но полунамеков она больше не примет. Хватит. Только все начистоту, открытым текстом, так сказать.

После недолгой езды по сказочно-зимнему лесу они подъехали к даче. Дом был довольно странной архитектуры — конечно же нездешней, чтобы не так, как у других. Были на участке и баня, и теплица, и добротный бетонный колодец, а вот крыльца у дома еще не было.

— Долго ж ты строишь, — удивилась Марина.

— Двенадцать лет, — опечаловался Шурик. — Мужиков в семье нет, помогать некому.

Внутри дом, к удивлению Марины, был также не закончен, а точнее, еще не начат. Стены и печка, больше ничего. Но, по хвастливым рассказам Шурика, здесь должно быть все грандиозно: отопление, душ, камин и прочие предметы особого дачного шика, которые, по мнению Марины, требуют больше ухода за ними, чем приносят пользы, и простому человеку вовсе не нужны.

— Ну, до смерти закончишь, — обнадежила его Марина, поражаясь тому, зачем человеку, имеющему в двадцати минутах езды отсюда городское жилье, нужно строить еще дом — грандиозное сооружение, всю жизнь по крупицам стаскивая сюда добро, деньги, ни там ни сям не живя полнокровно, разрываясь и вкладывая всю жизнь свою в эту вот громадину. Зачем? Ради детей? Так ничего, напоминавшего о присутствии детей, да и хозяйки, в доме не было — видно, не очень-то они затею папеньки жалуют.

Но Шурик думал иначе и делал все не как-нибудь, а на совесть. Марина знала подобных ему людей, тоже отличающихся особой такой тщательностью, и сейчас вдруг сделала неожиданный вывод, что тщательность — это, пожалуй, первейший признак махрового обывателя. Ну что ж, Шурик, как ни прискорбно, в эту категорию входил плотно, без зазора.

В холодной избе сидеть было неинтересно. "Зачем он меня сюда притащил? Чтоб дело своей жизни показать?"

— Пойдем, покажу баню, — вдруг вскинулся Шурик.

— Ну пойдем, — Марина уже начала замерзать в его недоделанной избе.

На улице было теплее. Баня тоже оказалась добротной и, естественно, не какой-нибудь, а финской: моечной почти нет, одна парилка.

— Давай затопим, — предложил вдруг Шурик, — она моментально нагреется. Через четыре часа будет готова. Попарю тебя. И белье успеет просохнуть.

Марина только сейчас увидела на скамье в предбаннике свернутую постель. "Ах, так вот оно что, как все прекрасно здесь устроено…" Ее начал душить смех, хотя внешне это было вряд ли заметно. А на память пришла другая баня… в нескольких метрах от этой.

Пять лет назад пригласил ее за город, на дачу, бывший однокашник, а в то время — секретарь горкома комсомола, веселый, интересный парень, и хоть Марина знала, что он женат, предложение приняла — отчего ж не принять? Они старые знакомые. И собралась там к вечеру компашка… "Знакомые все лица". Мужики — все женатики, тетки — дамы… сомнительного поведения. Для Марины тоже мужичок нашелся. И оказалась она нечаянно свидетельницей и участницей борделя по-провинциальному, посмотрела, для чего местная интеллигенция дачи и бани строит… Жены с детьми по домам сидят — куда там, зима, а мужья — в полной безопасности на даче, да не одни.

Вот там и была баня. Марина к бане не готовилась — и не подозревала, что она может входить в "меню" (наивно полагала, что песнями под гитару будут развлекаться). Но потом, после всеобщих уговоров, согласилась: почему бы и нет? Уж приехала — так хлебай все до конца.

"Баня" началась с предбанника, специально приспособленного для такого рода мероприятий: лавки, посредине стол, участники и участницы сидят за ним в одних простынях. Как поняла Марина, ее, "новенькой", стеснялись, а то б сидели вообще без оных. На столе — напитки различной градусности. И мужички — в качестве банщиков: парят теток в парилке. Как там "парили" прочих, Марина не видела, но сама приняла все за чистую монету и, когда пришел ее черед, скинула в моечной простыню и гордо вошла в парилку — тела своего она уже, как прежде, не стеснялась, знала, что хороша: пусть смотрят да облизываются — не жалко. Разлеглась на полке, в жару-пару. Следом мужичок с веником заскакивает — тоже, естественно, в чем мать родила. Членишко, как нос у комара, хоть в сторону и загибается, но кое-как топорщится — приятно значит. "Ну смотри, смотри, раз тебе такое счастье выпало", — думает-хохочет Марина, сама с боку на бок поворачивается, знай бока под веник подставляет. Утешила мужичка. Выхлестался. Умаялся. Марина из парилки победительницей вышла, кинув его без сил на поле брани.

Вот такую баню предлагал ей сейчас Шурик. С продолжением. Чтоб быть таким же, как друзья-интеллигенты. Поднаторел, видно, уже в этом. Ну так нет же!

А Шурик уже дровишки мечет в топку.

— Не топи, не надо, — предупреждает Марина, да где там, разошелся уже, во всем уверен — привык к покорности. "Ну мечи, мечи", — отступилась Марина.

В избу холодную вернулись, кофе сварили, за жизнь побеседовали. До объятий дело не доходило — отвыкли друг от друга; Марина держалась отчужденно, следуя пословице "Сука не захочет — кобель не вскочит", а Шурик то ли робел, то ли не считал нужным. Раза два он бегал в баню подкидывать дрова. Марина посмеивалась. Наконец поднялась:

— Ну ладно, пора и домой отправляться, холодно тут у тебя.

— Так пойдем в баню, там уже жарко! — взмолился Шурик.

— В другой раз.

Сорвалось — пришлось ему идти заливать огонь.

Вернулся. Собрались, вышли на улицу. Марина глаза подняла: "Батюшки!" — красное зарево висит над головой, в черном небе, прямо над крышей. По всему видно, что северное сияние, но почему-то багрового цвета. Да такого, что все небо как кровью залито, а прямо над ними — самый центр купола. Марина остолбенела — не может оторвать глаз от выси. Никогда не видела она такого цвета сияния. Да и никто, знать, не видел. Страшно стало: предзнаменование это, ясно! Только чего? Видно, предупреждение: нечего тебе тут, девка, делать, уйди ты от греха, уйди, пока хуже не стало!

В машину сели, и, пока по лесу ехали, все кровавый водопад перед машиной стекал с небес.

У дома Шурик поблагодарил ее за вечер, Марина схохмила: "Приходите еще", — а про себя: "Немного и скушал!"

Ах, пошляк, пошляк, пополюбовничать ему захотелось, да и нашел, с кем… Душу снова ей изгадил. Она-то всякого ожидала. Но предложение Шурика "попариться" перечеркнуло все ее догадки о "вспыхнувшей вдруг любви", вообще о чем-то возвышенно-романтическом. Да и то — чего она ждала: он человек женатый, семейный, решил с жиру побеситься, пока жена в Сочи, а Марина — холостая-незамужняя, как раз подходит для его потребностей, вот и пользуется подобным спросом…

…Сколько ж она мук тогда, в молодости, через него приняла, и сколько позора… Любила — как дышала; любви своей безграничной скрывать не умела — молода была, непосредственна, все чувства на лице написаны; "друзья-подружки" смеялись над ней в открытую — она ничего не замечала, кроме него и его отношения к ней. И он пользовался этим: то подпустит-обнадежит, то оттолкнет, стряхнет ее, как репей, — забавно, что ли, было? И вдруг — эта женщина… Умно залучила, повисла на нем, ребенка от него родила — терять-то нечего; опытно сыграла на его отцовских чувствах: три года его этим ребенком заманивала, спекулировала им, ни на день не давала забывать о нем, о себе… Выклянчила. Женился. Все правильно. Таким и должен быть исход. А Марина года через три любовью переболела… кажется. Не до конца, но помогло то, что почти сразу она поняла, что любовь зла и полюбила она "козла", и что судьба, да и пути, у них разные.