— А погода? А животные, птицы? А забавы зимние? — невольно составляю я план подразумеваемого рассказа — но не более, не более того! — Ну вот деревья, например; что ты можешь сказать о деревьях?

— С деревьев облетают листья, — грустно извещает Алина, как будто читает надоевшее упражнение.

— Ну, дорогая, — возмущаюсь я, — это уже осенью пахнет, а не зимой. Какие же листья? Откуда они взялись?

— Ну, деревья стоят голые, — еще противнее произносит Алина. — Идет снег.

— Да подожди ты со своим снегом! — кипячусь я. — На улице что?

Алинка настырно молчит.

— Ну какая погода?

— Погода холодная.

— Ну и что дальше? Что из этого вытекает?

— Из этого вытекает… — Алинка трагически умолкает.

— Во что люди одеты? Ну? — (Мы уже прошли один квартал по проспекту). — В плащи, может, платьица? — не отступаюсь я.

Алинка недоуменно взглядывает на меня и тут же просветляется:

— Ага, ты еще "в купальники" скажи.

— Так во что? — добиваюсь я ответа.

— Ну в шубы…

— Тепло одеты, тепло! — подвожу я черту и перехожу к следующему пункту плана — животному миру: — Расскажи что-нибудь о животных, птицах…

— Птицы улетели на юг, — как биокомпьютер, тут же изрекает Алина.

— Ну это и так понятно, это ты снова про осень. А про зиму расскажи. Вот про воробьев, например, — тычу я в сторону стайки воробьев, подскакивающих на ледяной, заснеженной мостовой.

Алина замолчала — короткой и емкой фразы о воробьях у нее не находилось.

— Ну чем они питаются зимой? — подвожу я ее к самостоятельному ответу.

— Хлебом, — брякает, не раздумывая, Алина.

— Ага, — говорю я в свою очередь. — Идут в магазин, достают из кармана деньги, покупают буханку хлеба: "Дайте нам, пожалуйста, помягче", — и питаются. Так, по-твоему? — трясу головой я (мы как раз минуем хлебный магазин).

Алина долго и заразительно смеется, но я не даю ей времени на отступления: скоро уже вторая площадь, а за ней поворот.

— Так кто дает им хлеб? Продавец?

— Люди.

— Правильно, они кидают им крошки и подкармливают воробьев, синичек и других птиц. (О разных системах кормушек, про которые я читала в детстве в учебниках, у меня нет времени ей рассказывать.)

Зимние забавы мы обсуждаем с ней на протяжении площади и последнего на нашем пути квартала. Голосом диктора телевиденья (то есть казенным) Алина извещает, чем зимой занимаются некие отвлеченные дети, так как она сама, кроме ледяной горки, пожалуй, ничего и не знает — некому с ребенком этими самыми забавами заниматься, да и книжки читать да рисовать ей как-то сподручнее.

Перед воротами сада я наскоро повторяю для нее развернутый краткий план рассказа и отпускаю ее "с Богом". Она неуверенно бежит к кирпичному детсадовскому строению, а я отправляюсь назад — на работу.

…Вечером я интересуюсь, как она осилила рассказ.

— Нормально, — последовал ответ.

— Все рассказала, ничего не забыла?

— Ну да.

— И про то, как воробьи хлеб покупают? — улыбаюсь я.

— И про это, — хохочет Алина.

Ясно: "звездочка" опять обеспечена.

Мы снова шагаем в садик, вступаем на первую площадь, и Алинка вдруг спрашивает:

— Мама, а почему памятники не метут?

— Как это "не метут"? — не сразу просыпаюсь я.

— А посмотри.

Я поднимаю голову и вижу: действительно, одиннадцатиметровая бронзовая фигура вождя, возвышающаяся в центре площади, покрыта армянской кепкой-"вертолетной площадкой" из снега.

— Ну и что, может, так ему теплее, — кутаюсь я в короткий воротник своей синтетической шубешки.

— А летом, когда чайки, и по нему течет? — напоминает Алька. — Тогда как?

Надо же — вспомнила! В самом деле, памятник у нас новый, второй год как стоит, но какой-то совершенно неухоженный. Летом на его макушке чайки любят сидеть, принимая ее, видимо, за голыш, и постоянно подновляют на ней белые потеки, а зимой на макушке всякие конфигурации из снега вот образуются, в зависимости от его обилия и клейкости… Пройти мимо иной раз без смеха невозможно. Раньше-то тут гулянья городские были, на этом месте елку в Новый год ставили, а сейчас елку не поставить, и народ ни за город, на пустырь, ни на стадион городские "отцы" выманить на гулянье не могут: люди привыкли к этому месту. Придут в праздник, посмотрят: нет елки — и по домам назад идут, истукана бронзового костеря. Не любят как-то его в городе, потому, наверное, и не метут.

— Аля, перестройка ведь нынче, сейчас все доход приносить должно. А от памятника какой же доход? Вот никто за ним и не ухаживает — на это ведь деньги нужны, чтобы платить тому человеку, который его обмывать и обметать постоянно будет. Можно, конечно, в нем дырочку прорезать, — пытаюсь размышлять я, — и сделать из него как бы копилку. Он ведь внутри пустой. Люди будут туда денежки бросать. В ботинке можно дверцу приспособить, чтобы денежки доставать, а на дверцу повесить замок висячий, чтоб не каждый мог дверцу открыть. Вот и доход от него будет, вот и следить за ним начнут, — заканчиваю я, довольная, что так замечательно все распределила.

Алька глубокомысленно молчит под эти полусонные рассуждения и вдруг начинает весело смеяться.

— Ты чего? — окончательно просыпаюсь я и подозрительно смотрю на нее. — Над чем это хохочешь?

— Мама, я представила, как они приставляют к нему такую огро-о-омную лестницу и друг за дружкой лезут наверх, чтобы бросить в эту щелочку деньги.

Я представила лестницу, на ней темные, заснеженные фигуры… но кто лезет-то?

— Кто лезет? — пытаюсь я выяснить у Альки.

— Как кто? — удивляется она моей непонятливости. — Правительство!

Тут уж мы вместе начинаем хохотать и пугать своим смехом прохожих: с воображением у нас с ней, оказывается, все в порядке.

Иногда, когда опаздываем, мы ходим в садик кратчайшей дорогой. Я ее не очень-то люблю, поскольку надо идти в непосредственной близи от больничного морга, а это не самое большое удовольствие и не лучшие ассоциации, с моим-то, не на шутку развитым, воображением. А вот Алинка, узнав от меня же, какое это заведение, к моргу относится индифферентно, но, зная в свою очередь, что я к нему неравнодушна, иногда говорит, кивая на мрачное здание, когда мы идем мимо: "Мама, морг", — или: "Мама, сейчас скелет выскочит". И, видя, как меня передергивает, хохочет.

Сегодня мы опаздываем и спешим коротким путем. Он на две-три минуты короче кружного, но все равно длинный, поэтому есть время для бесед. И Алинка тут же начинает спрашивать меня:

— Мама, чем отличается самолет от птицы?

Для меня совершенно ясно, чем отличается: птица машет крыльями, когда летит, а самолет нет. Чтобы как-то проиллюстрировать этот ответ, я начинаю рассказывать о подъемной силе крыла, о его сечении и угле наклона, о воздушном потоке, не забываю и о былых попытках смельчаков махать, как птица, искусственными крыльями, закончившихся неудачно. Алина внимательно слушает меня и спрашивает:

— И все?

— А что еще? — теряюсь я, пытаясь вспомнить еще что-либо или хотя бы догадаться о том, что может вариться сейчас в ее маленькой головке.

— Сказать тебе? — она вполне серьезна.

Я делаю внимательное лицо:

— Скажи.

— Птица живая, а самолет неживой. Птицу может кошка съесть, а самолет нет.

Мои плечи расслабленно опускаются. И кто бы мог подумать? Надо же, как просто… А я-то — про подъемную силу… Но все равно, мне ее ответ больше по душе, чем путаный мой, и разговор наш продолжается уже на тему: "А почему мы, живые, не летаем?"

Но вот мы подходим к воротам цеха, который обеспечивает водоснабжение и канализацию города. Оттуда всегда в это время с ревом выскакивают тяжелые сантехнические машины, устремляющиеся к разным аварийным точкам в этих системах. Рабочие и возле своего цеха постоянно что-то роют, прокладывают, закапывают, словно тренируются, и земля возле него имеет особенность проваливаться куда-то в тартарары, как при землетрясении. Вот и сейчас мы проходим мимо открытого и ничем не защищенного канализационного колодца.