"Ах, ты, сволочь, вот как ты раскрылся, а давно ли сюсюкал? — изумилась Людмила. — Ну ладно же…"

— Да кто ее возьмет с дитем, кому она нужна, — тут же начала отыгрывать назад Ольга.

"Да уж, двести пятьдесят рублей на дороге не валяются, расстаться с ними — все равно что… серпом по яйцам полоснуть. Это мой месячный заработок, а для них — лишь двадцать пять дней с двумя постояльцами. А чего их не держать: ходить за ними не надо, заботы никакой не требуют. В доме канализация, розовый унитаз, а для приезжих — выгребная яма во дворе, еще времен турецкого ига; ни условий, ни уюта, только крыша над головой… Как же такое не выгодно! Жаль, деньги все сразу хозяйке отдала, сейчас уже не выцарапаешь…" — Людмила хоть сейчас же ушла бы отсюда после таких откровений хозяев.

Но Миша, что-то смекнув, больше не кипятился.

Покормив кое-как Танюшку, Людмила прошла мимо изумленно молчавших гостей и закрылась в своей комнате. "Дикий, бесчеловечный город, и люди-то — не люди, а волки…" — Людмила принялась размышлять о том, почему в городе — детском курорте — жители, богатеющие на детских болезнях, ненавидят детей…

Ночью за стенкой, где спали на двух кроватях гости, вдруг раздался плач — плакала и не унималась девочка, которая приходилась внучкой гостю "дяди Миши", то есть дочерью уехавшим Лене и Вове. Женщины начали шикать на нее, чтоб она замолчала, но ребенок все не унимался. Это могло не понравиться хозяевам… Дед девочки не выдержал, пришел с террасы, где он спал:

— Да уймите ее, заткните же чем-нибудь!

Людмила содрогнулась. Кошмар! Уже и заплакать ребенку нельзя — вдруг хозяевам досадит, начнут выказывать недовольство; а они сами, хоть и бывшие друзья, здесь — люди без прав, и не дай Бог им, как и Людмиле, тоже нарваться на грубость…

— Ушко у нее болит, перекупалась наверно, — оправдывалась бабушка перед дедом.

Людмила не выдержала, вышла к ним:

— Давайте я вам лекарство дам, как рукой снимет, я Танюшку свою недавно так лечила.

Она принесла таблетки. И анальгин снова сыграл свою чудодейственную роль: ребенок быстро успокоился и уснул.

— Господи, спасибо вам, вот спасибо, — зашептала, приоткрыв дверь Людмилиной комнатки, благодарная бабушка.

— На здоровье, — ответила Людмила. — "Оказывается, и среди них есть люди — хоть и шепотом, но поблагодарили…"

Но утром на Людмилу вновь смотрели как на прокаженную, и те же женщины ее как бы не замечали: ночные волнения были уже напрочь забыты.

Людмила очень-то и не огорчилась — к таким метаморфозам она еще у себя на работе привыкла, где с ней при начальнике никто не здоровался лишь потому, что он держал ее в опале. Правда, такое поведение ей казалось странным, и она никак не могла понять: то ли это манеры хорошего тона, то ли это подлость человеческая. Скорее, она склонялась к последнему. Ну да не первый раз таких людей встречает, и не последний. И вообще, может быть, в иных обстоятельствах, у себя дома, они все очень милые и хорошие люди… Не детей ей с ними и крестить!

Людмила собралась весь день посвятить поиску билетов до дома, желательно на ближайшие числа — дальнейшее пребывание здесь ей казалось весьма кислым, и присутствие моря уже не помогало. Она решила поехать для этого в Севастополь — город закрытый, отдыхающих там меньше, билеты, значит, достать легче. А командировочным удостоверением в Севастополь она еще в родной конторе запаслась — на всякий "пожарный" случай. Вот оно и пригодилось: билет до Севастополя им продали беспрепятственно.

Отправились они с Танюшкой морем.

В городе нашли знакомую авиакассу, что недалеко от Херсонеса, и отстояли два часа в очереди — без очереди их не пустили, хотя, по советским законам, Людмила имела право взять билет без очереди, ведь ее ребенку не было еще пяти лет. Когда наконец Людмила добралась до кассира и попросила билет на Архангельск, услышала знакомое: "Билетов нет". Как будто вся страна в этом году отдыхала именно в Крыму…

— Ну, тогда дайте билет в Ригу, на самое близкое число.

Кассирша заворчала:

— Мне самой нужен билет в Ригу, только неделей позже, а я не могу купить — их нет!

Тогда Людмилу осенило (вот что значит экстремальная ситуация):

— У меня есть билет в Ригу на нужное вам число. Я вам его сейчас сдам, а вы мне продадите билет до Архангельска.

— Покажите билет! — кассирша тщательно его изучила и обрадовалась: — Сдавайте!

— Нет, сначала — билет в Архангельск!

Через пять минут все было готово: и в Архангельск билет нашелся, и от ненужного билета в Ригу, где живут такие же "детолюбивые" латыши, Людмила избавилась. Она вывела измученную Танюшку на улицу:

— Ура, Танька, теперь мы уедем домой раньше, и даже с точным попаданием! А сейчас — пойдем-ка смотреть Херсонес!

Облазав развалины, они вернулись на пристань. "Дома" неприятности их тоже не ждали, до конца вечера день ничего плохого не принес: хозяйка лепила пельмени, ей помогали все гости. Была полная идиллия. Танюшку впервые не прогнали и почему-то тоже разрешили принять участие в лепке, наградив за работу тремя пельменинами, впервые открыв (и даже похвалили), что она хорошая девочка и помощница. "Поздновато открытие сделали", — печально подумала Людмила.

Тем же вечером произошло и еще одно знаменательное событие: в комнате Людмилы, на столе, взорвалась банка с абрикосовым варевом, которую хозяйка когда-то милостиво предложила Людмиле, и к которой Людмила, после ссоры, прикасаться не хотела, а решила оставить эту банку хозяйке на память и тем самым хоть чуть-чуть, да досадить ей. Но Вышний Судия, который добродушно простроил весь сегодняшний день, распорядился по-другому, отняв у Людмилы единственную, казалось, возможность насолить Ольге: банка разбилась, содержимое растеклось, о чем Людмила торжественно и сообщила хозяйке. "Даже варенье не выдержало наших кислых отношений", — подвела черту Ольга, и Людмила согласилась.

Потом Людмила пыталась читать Танюшке "Тома Сойера", но Попугаихина собака во дворе так громко и противно тявкала, что чтение пришлось отложить и улечься спать.

"Странный город, странные люди, все странное…" — думала Людмила засыпая, а ночью ей снилось, что кто-то угнал из-под окна драндулет дяди Миши, и она радовалась тому, что его бесстыжая сделка с племянником не состоится…

Но наутро машина стояла под окном и, мало того, вся компания, как видно, собиралась катить "на лиман" на двух машинах. "Значит, их сегодня не будет, — обрадовалась Людмила. — Урра! Красота!"

Людмила проводила, как всегда, заспанную Танюшку к выгребной яме и подстраховала ее над огромной зияющей дырой, чтоб она туда, не дай Бог, не провалилась.

Дорожка к яме проходила мимо Попугаихиных владений и "становища" семьи азербайджанцев, ее постояльцев. Семья, как всегда, готовила сочный и обильный завтрак во дворе. Затем мужчины — отец и сын, — по заведенному раз и навсегда распорядку, пойдут к морю и на рынок за мясом, а женщины — мать и дочь — проведут весь день во дворе, занимаясь стряпней. Потом, к ночи ближе, мужчины выведут их прогуляться на набережную, а завтра все повторится сначала. Если б Людмила не побывала уже в Азербайджане и не отудивлялась, глядя на отношения женщин и мужчин, там, она бы, может, удивлялась этим порядкам здесь. А так — все казалось ей нормальным, размеренным, степенным, хотя для нее — неприемлемым.

С утра они с Танюшкой направились в музей, на выставку старой фотографии, — посмотреть, какой была раньше Евпатория, еще до снесения ее куполов, и евпаторийская здравница тех лет. Фотографии поразили Людмилу тогдашней евпаторийской панорамой, грязевой лечебницей, красивыми, здоровыми на вид, ухоженными детьми, которые еще до революции отдыхали здесь, — не было и намека на тех ужасных инвалидов и дебилов, которыми сейчас заполонена Евпатория, и которых Людмила часто встречала на улицах и пляжах. Все сейчас изменилось в этом городе: сам город, его дети, его люди. И дети для жителей Евпатории уже давно перестали быть детьми — это Людмила не сегодня поняла. Дети здесь — объект бизнеса, их страдания — это только повод для выколачивания денег из их несчастных родителей; дети — это способ обогащения: кричащий, плачущий, раздражающий и нелицеприятный. И отношение к ним такое же: не как к детям, а как к необходимой неприятности — какая уж тут любовь, терпимость, ласка? Людмила вспомнила, как два года назад в Ейске, городе Ставрополья, к ее капризничавшей, плакавшей на улице Танюшке (Людмиле никак не удавалось положить ее поспать днем), относились люди: никто — ни мужчины, ни женщины — мимо не проходил, всяк старался успокоить, ласковое слово сказать, отвлечь ребенка чем-то, а маму и пожурить за невнимательность к ребенку. А здесь… Нет, странный город, странные его обитатели. Ни сочувствия, ни теплоты — особенно к детям.