Шурка вздохнул.

– Так и есть. Поэтому и голову ломаю, как не стать убийцей и в живых остаться.

– Да, – вздохнул Лера. – Задача.

– А с Варей как? – вспомнил он.

– Выкуплю.

– А семью?

– И семью тоже. Завтра с утра поеду к Марьяну Астафьевичу и за любые деньги освобожу всех Лозовичей.

– Этот эксплуататор тебе, как пить дать, откажет, – уверенно заявил Лера. – Из вредности откажет. Тем более, что у него теперь деньги есть. Давай лучше я попробую.

– Тогда вместе поедем, – согласился Шурка. – А тысячи, которые он у меня выиграл, я в порошок сотру. И воспоминания ему изменю – пусть думает, что опять в карты продулся. Был он вчера в игровой?

– Был, – кивнул Лера.

– Играл?

– А как же.

– Сейчас я ему устрою похмельный синдром[171].

Шурка лёг на кровати, вытянулся в струнку и закрыл глаза. Превратив всю наличность помещика Переверзева в пыль, он поработал с его памятью, а потом незаметно для себя задремал и вскоре сердито засопел носом.

– Эй! – толкнул его Лера. – Ты что – спишь?

– А? Чего? – открыл осоловелые глаза Шурка.

– Нет, ну вы посмотрите на него, – возмутился Лера. – Дрыхнет, будто это не я, а он меня на спине катал.

– Это всё от нервов, – зевнул Шурка.

– Ладно, – подобрел Лера, вспомнив о Шуркиных переживаниях по поводу дуэли. – Переверзев – это ерунда. Ты лучше скажи, что с Фу-Фью делать и его папашей? Они же из острога выберутся, и опять нам покоя не будет.

– Помнишь, ты про канареек говорил? – начал Шурка, и глаза его тут же непроизвольно закатились под лоб.

В следующую секунду он опять засопел носом.

– И что? – затормошил его Лера.

– Так и сделаем…

– Что сделаем?

– Пере… свистим их, – сонно забормотал Шурка – в смысле пере… канареим…

И он отвернулся к стене.

Переверзев проснулся засветло со страшной головной болью. Обнаружил себя в собственной постели, но, как ни силился, не мог вспомнить, как в неё попал. Видимо, слуги раздели и уложили. Сев на кровати, помещик поморщился и неожиданно увидел внутренним взором, что вот он на балу пьёт шампанское, играет в карты и ставки объявляет немалые.

В тревоге отставной подпоручик поспешил к мундиру, что висел на стуле. Засунул руку в один карман – пусто, во второй, третий – ни единой купюры, только какая-то белая пыль сыпалась отовсюду, словно он в дворянском собрании муку воровал и в спешке распихивал её по карманам.

– Господи, – взялся за больную голову Марьян Астафьевич. – Неужто я был так пьян?

Посмотрел на шпагу, лежащую тут же на стуле, и вдруг вспомнил о дуэли.

– Сенька, – позвал тогда помещик слабым голосом.

Молодец явился тотчас, будто нарочно поджидал за дверью.

– Чего изволите, барин?

– Скажи, голубчик, каков я был вчера? – спросил Переверзев, вглядываясь в лицо слуги, чтобы по его выражению понять, насколько правдив будет ответ. – Не шумел? Не буйствовал?

– Упаси боже, – отмахнулся Сенька. – Тихие были. Токмо вот малость горячились по поводу поединка. А так ничего.

– Снаружи я всегда ничего, – вздохнул отставной подпоручик, – а изнутри сплошная мгла. Не ведаешь, куда я деньги задевал?

– Откуда нам знать, – пожал плечами молодец. – Ничего такого не видали и не слыхали.

– Значит, всё вчистую спустил, – прикрыл ладонью глаза Переверзев, да так и застыл в забытьи.

– Барин, что же теперича? – спросил вкрадчиво Сенька. – Прикажете Лозовичей на аукцион выставлять али как?

– А что поделать? – промычал, не отрывая руки, Марьян Астафьевич. – Пришёл срок в банк по процентам платить.

– И то верно, – вздохнул сочувственно молодец и между прочим добавил. – Окромя сего, слыхал я вчерась разговор, что барыня желают новое платье заказать. Непременно такое, какое было на красавице княжне. А ить оно денег стоит.

– Господи, – взмолился помещик. – Где их взять?

– У барчуков займите, – подсказал молодец.

Марьян Астафьевич отнял ладонь от лица и сердито посмотрел на слугу.

– Стреляюсь я завтра с князем, – напомнил он, – неужто позабыл, голова два уха?

– Да нисколько.

И Сенька перешёл на шёпот.

– Денег у них не счесть. Может, сто тысяч, а может, мильён. Тёмные личности, неведомого роду-племени. Зарезать их безо всякого поединка, и вся недолга. Никто и не прознает.

Услышав это, Марьян Астафьевич побагровел.

– Как ты смеешь!.. – начал он и осёкся.

– Как ты смеешь, холоп, – повторил он в гневе, – офицеру такое предлагать?! Да я тебя самолично плетью исполосую!

Но Сенька ничуть не испугался.

– Велика для них честь на дуэли от вашей геройской руки погибнуть, – гнул он своё. – Были бы ещё военные, а то штатские. Мразь, из-за коей солдат кровушку проливает. А они тем часом по лондонам да парижам разъезжают, с жиру бесятся. Да хорошо бы свои, а то ить чужие. Одно слово, иноземные шпиёны. Вот и будет им Божий суд. А вам вспомоществование, аки трудовому человеку, что копейку свою потом добывает. Вороги они отечеству рассейскому, вот вам крест, вороги.

– И то правда, не нашего поля ягода, – впал в сомнение Переверзев.

– Истинно так, – обрадовался Сенька, поняв барина по-своему.

– Оставь меня, – вяло отмахнулся тот. – И чтоб я об этом более не слыхал. А Никишку Лозовича со всем его семейством сегодня же гони в уезд.

Полчаса спустя отставной подпоручик написал завещание. Нет, за свою жизнь Марьян Астафьевич не опасался. Он был уверен в исходе поединка, но бумаги составил по обыкновению, как делал всегда на непредвиденный случай – перед баталией или дуэлью. Кроме того, он сделал другие разнообразные распоряжения по хозяйству и только потом отправился на работу в суд.

В то же утро Шурку разбудил кошмар. Приснилось ему, что Переверзев в упор влупил ему пулю в самое сердце. Шурка открыл глаза, увидел гостиничный номер и хотел уж обрадоваться, что жив-целёхонек, как вдруг ощутил в груди жгучую боль. «Неужели на самом деле застрелил?!» – в испуге подумал он, схватился за бок и почувствовал, как под ладонью растекается нечто липкое. Глянул на майку и обмер – прямо под сердцем на белой ткани расплылось кровавое пятно.

– Лерчик! Лерчик! – позвал Шурка умирающим голосом.

От его предсмертных стонов сон с Леры словно ветром сдуло.

– Что случилось? – бросился он к другу.

Увидел кровь и в растерянности оглядел номер.

– Кто тебя?

– Марьян Астафьевич, – едва слышно ответил Шурка.

Лера осторожно задрал майку, посмотрел, потёр заспанные глаза, опять посмотрел и вдруг зашёлся в приступе смеха.

– Иго-го-го! Га-га-га! – без остановки гоготал он, как полоумный, и тыкал пальцем в Шуркин бок.

Стопочкин так заразительно смеялся, что Захарьев и сам невольно улыбнулся. А глянув на смертельную рану, конфузливо захихикал. На его груди сидел здоровущий клоп. Похоже, паразит насосался столько крови, что лопнул, как мыльный пузырь, едва его придавили ладонью.

– Вот гад! – отбросил Шурка расплющенного кровопийцу.

– Портрет друга, – съехидничал Лера, забираясь обратно под одеяло.

Следом в дверь стукнули, и в номер заглянул половой.

– Никак кликали-с? – спросил он.

– Кликалис-кликалис, – передразнил Лера и показал на Захарьева. – Вот князь гневается.

– Чего изволите-с? – почтительно склонился трактирный слуга.

Но Шурка, уже знавший, что клопы и тараканы в гостиницах 18 века самое обычное явление, не стал его распекать.

– Давай чаю, – объявил он. – И к чаю чего-нибудь повкуснее и побольше.

– Очень кушать хочется, – пояснил он Лере, когда половой удалился.

Не успели мальчишки выбраться из постелей, как слуга вернулся. В руках он держал широченный поднос с глиняным чайником, кружками и пирогами. Шурка потёр руки.

– Накрывай.