Весь турецкий лагерь, сто сорок орудий, шестьдесят знамён, множество снарядов и две тысячи пленных достались нам в награду. Неприятеля полегло до сорока тысяч, а наш урон ранеными и убитыми не превысил тысячи человек. Вот где была славная виктория!

Смахнув набежавшую слезу, отставной подпоручик как-то разом весь сник. Посмотрел на груду карт под столом, на пустые бутылки, потом на иноземного графа Леркендорфа и словно очнулся.

– Я оставлю вас, господа, – сказал тихо и тут же вышел.

Как только друзья остались одни, Лера отставил бокал с непочатым шампанским, вышел на центр залы и, передразнивая помещика, подбоченился.

– Переверзев мне абсолютно всё в карты проиграл, – обвёл он рукой вокруг себя, – и усадьбу, и земли, и деревни, и крестьян, которые в них живут. Могу хоть сейчас твою Варю на все четыре стороны отпустить. Теперь я здесь хозяин.

– Ну, это мы ещё посмотрим, – окинул его недобрым взглядом Шурка и поспешил прочь из гостиной.

Захарьеву показалось, что помещик спустился на первый этаж, и он бросился вниз. Сбежал с лестницы и прислушался. Тишина, только из-за неплотно прикрытой двери девичьей доносились всхлипывания. Шурка подошёл ближе и услышал прелюбопытный разговор.

– Пропали мы, – говорил сквозь слёзы женский голос. – Молодой граф не иначе, как злодей. Обыграл нашего пана в два счёта. Ноне Марьян Астафьевич непременно руки на себя наложат. А новые баре из нас почнут кровушку пить. Ведь граф чай немец, а у них вера такая – лютая.

– Не лютая, а лютеранская[80], – поправил мужской голос. – Да и потом, не немчура они – аглицкого подданства. Хотя там тоже всяких упырей и вампиров премножество.

– А коли не порешат нас, – вёл своё женский голос, – то непременно распродадут.

– Да может, Марьян Астафьевич ещё откупятся?

– Не откупятся. Вишь, в кабинете закрылись. Того и жди – стрельнут…

Шурке стало жутко неприятно от мысли, что из-за них с Лерой кто-то так переживает, а кто-то и вовсе хочет себя жизни лишить. Пусть это и жестокосердный крепостник-помещик.

Переверзев между тем сидел за столом в кабинете и сочинял предсмертную записку.

«Моя покорнейшая просьба, – значилось там, – кто в сей покой пожалует, того умирающий человек в полном спокойствии своего духа просит покорно, дабы не произошли напрасные подозрения и замешательства, прочесть нижеследующее:

Причиной моего ухода есть не Аглицкая болезнь[81] и не вольнодумство, а полное опустошение. Сего дня я есть ничто, ибо ежели ранее за душой моей были и земли, и деревни, и крепостных душ более пятиста, то ныне состоялось совершенное уничтожение всех моих благ.

Посему, господа нижние земские судьи[82], я и оставляю вашей команде мое тело. Я его столько презираю… Будьте в том уверены».

Закончив письмо, он прошёлся по кабинету и задумчиво посмотрел в окно. На столе в открытом ящичке ожидали на выбор два заряженных пистолета. Переверзев хотел было перейти к завершающей стадии, но тут в дверь стукнули, и явился князь Захарьевский.

– Марьян Астафьевич, голубчик, – улыбнулся он. – Что же вы нас покинули? Теперь ведь мой черёд понтировать.

– Извините, князь, – как-то отчуждённо, будто он уже был далеко от дел земных, отозвался отставной подпоручик, – да токмо мне нечего поставить…

Тут он запнулся и дрогнувшим голосом завершил: – Я проигрался вчистую.

– В долг, – нашёлся Шурка, заметивший уже и пистолеты, и свежую записку на столе. – На мелок[83].

– Разве что на мелок судьбу попытать? – обернулся помещик и пристально посмотрел на гостя. – Терять-то мне нечего.

– Так мы ждём вас, – любезно улыбнулся Шурка.

Едва князь прикрыл дверь, Марьян Астафьевич поворотился к пистолетам, слишком велико было искушение – взять и всё разом оборвать. Преодолев гибельное желание, отставной подпоручик вновь стал у окна – есть всё-таки надежда, да и жизнь уже тем хороша, что она жизнь. И это синее небо, и эти белоснежные облачка на нём, и сочная зелень садов, и пение птиц, и… Тут он отвлёкся. По дороге, поднимая тучи пыли, мчалась двухколёсная бричка[84]. Миновав яблоневый сад, пронеслась по липовой алее и как вкопанная встала у господского крыльца. Разгорячённые лошади нервно грызли удила и косили глазом на подоспевшего конюха.

Бросив ему поводья, молодец Сенька выпрыгнул из коляски и бегом припустил к крыльцу. Через несколько секунд он был в кабинете Переверзева.

– Марьян Астафьевич, – докладывал молодец, – никакой поклажи в уездной гостинице нету. И самих барчуков там близко не бывало. Касаемо летательного шара, то о таком в округе и слыхом не слыхивали.

– Та-ак, – развеселился помещик, мысля, что минутой ранее он хотел пустить себе пулю в лоб. – Кто ж они такие? Неужто грабители?

– Не похоже, – и Сенька достал из-за пазухи врученный ему Шуркой кредитный билет. – Вон какие деньжищи князь мне дал.

Переверзев повертел в руках сторублёвку.

– Да они фальшивомонетчики, – объявил он.

– Неужто поддельная? – испугался Сенька. – А ить так не скажешь.

Но Переверзев недаром пребывал в заседателях земского суда, глаз у него был намётан.

– Гляди вот, – ткнул пальцем в правое поле ассигнации, – вместо «государственная казна» прописано «сто рублей» и буква «Р».

– А подписей должно быть четыре, а не три[85].

– Чего ж теперича делать? – растерялся молодец.

– Ежели мы их арестуем, – сунул отставной подпоручик один из пистолетов за пояс, – то верную помощь окажем отечеству. Глядишь, ещё и Владимира[86] дадут.

– Вы, барин, не об орденах бы думали, а о жизни насущной, – посоветовал Сенька. – Денег у злодеев, почитай, немало. Надо поначалу взаймы взять, а уж опосля в кутузку весть.

Вспомнив о проигрыше, помещик вновь помрачнел.

– И то верно, – взял он в руки второй пистолет. – Но зачем плодить кредиторов, когда можно судьбу попытать и счастие за талию взять.

– Вы о картах, что ли? – догадался молодец.

– О них самых, – весело подмигнул герой Журжи и Кагула и с пистолетом наперевес двинулся к гостиной.

– Ну, кто тут желал судьбу попытать? – спросил он, распахивая двери. – Вы, князь? Извольте.

И он указал дулом пистолета на свободный стул. Жест этот можно было расценить двояко – и как дружеское приглашение, и как приказ. Но Шурка и бровью не повёл. Сел на указанное место и распечатал колоду карт. Глядя на него, Переверзев всё же не удержался и, вместо того, чтобы сесть напротив и отыграться, достал подозрительную ассигнацию.

– Что сие значит? – спросил он, грозно хмурясь. – Таких ассигнаций, сударь, в природе не имеется!

Шурка посмотрел на купюру и вдруг понял, что снова ошибся и впопыхах преобразовал сторублёвку, о которой в 1786 году ещё никто ничего не знал. На миг растерявшись, Захарьев тут же нашёл в пространстве нужную информацию и сделал важное лицо.

– Разве вы не слышали про императорский указ «О печатании Государственных ассигнаций по новому образцу»? – спросил он и сам же ответил: – Отныне старые бумажные деньги обмениваются на новые того же достоинства.

– А старые куда?

– Решено публично сжигать перед Сенатом[87], – пояснил Шурка и добавил, – как сказано в указе, «для вящего и скорого публике о истреблении ассигнаций удостоверения».

Услышав про императорский указ, Марьян Астафьевич сменил гнев на милость.

– Давно пора, – одобрил он, – а то уж подделкам нет числа. Одно время четвертной билет подправляли и выдавали за семьдесят пять рублей. Так ловко, что подвоха и не заметить. Слава богу, упразднили. Что ныне говорят, не появятся ли вновь?