Нет! Проклятье, он не позволит, чтобы такая участь ждала его сына!

Он взял с середины стола стеклянную лампу, с которой давно пропали почти все хрустальные подвески, и отправился в кухню. Сколько раз он проходил вот в эту дверь с грудой подносов, как резво здесь сновали взад-вперед расторопные слуги, подчиняясь окрикам белых! Теперь он мог сидеть за господским столом и вызывать Поллукса, чтобы тот сам протискивался с подносами в дверь, но то, что он сидел в кресле Хаммонда Максвелла, еще не делало его Хаммондом Максвеллом. Между ними зияла пропасть: Хаммонд Максвелл был белым, он же черен… возможно, не так, как африканцы, но все равно он коричневый, а это то же самое, что черный. У матери Бенони вообще была белая кожа, но при этом она оставалась черномазой.

Маргарита и Поллукс сидели за кухонным столом и доедали ужин. Любопытно, слышали ли они его разговор с Софи? Не исключено. Когда он сам был слугой, то подслушивал все без исключения разговоры в столовой. Впрочем, какая разница? Они слишком глупы, чтобы понять, о чем шла речь у него с Софи. Он поставил свою лампу рядом с их маканой свечой в железном подсвечнике и уселся с ними за стол. Они насыщались дрянной едой, предназначенной для рабов, однако ту же самую пищу ел только что в господской столовой и он. Румяная ветчина, с любовью поджаренные цыплята и другие деликатесы, которыми баловала массу Хаммонда и миссис Августу Лукреция Борджиа, отошли в область преданий. Драмжер с отвращением наблюдал, как Маргарита, чавкая, запихивает еду в рот обеими руками. Даже Поллукс ел, как животное, — растопырив на столе локти, наклонившись к самой тарелке, заталкивая еду в рот жирными пальцами.

Неудивительно, что белые относятся к ним, как к животным! Они жрут, как свиньи, совокупляются, как козлы. Только этому и посвящены их мысли — как бы набить брюхо и где бы свалиться, чтобы веселее прошла случка. Он, Драмжер, ровно ничем от них не отличался. Он не знал точно, сколько ему лет, но всю жизнь, сколько себя помнил, стремился только нажраться от пуза и завалить смазливую бабенку. От голода он никогда не страдал, редко ночевал один, но теперь ему требовалось нечто иное, находящееся за пределами удовлетворения двух этих животных потребностей. Ему хотелось перестать быть животным, превратиться в человека.

Но раз так, то перво-наперво ему потребуется имя. Не кличка, на которую он отзывается, — она у него уже была, а настоящая фамилия, перед которой можно смело ставить словечко «мистер». Раз Эйб Линкольн освободил его и он теперь не хуже любого белого, то у него есть право носить фамилию и именоваться «мистером». Когда белый человек женится, жена берет себе его фамилию. Почему бы темнокожему, берущему в жены белую, не назваться ее фамилией, тем более если прежде у него ее не было вовсе? Так ли уж это невыполнимо? В том случае, конечно, если ему подвернется белая. Единственной известной Драмжеру белой женщиной была Софи, и она была теперь даже жирнее, чем раньше, потому что носила его щенка. Нет, черт возьми, щенки родятся у сук и у черномазых, а у белых появляются дети! Пускай Софи — старая толстая ведьма, но она белая, и у нее родится ребенок. Его ребенок.

Проклятая Софи! Не хочет, видите ли, выходить за него замуж, но охотно сует ему серьги, лишь бы он с ней спал. Это дело ей ох как по нутру! Ничего удивительного: многие негритянки, с которыми он спал, рассказывали ему, что у них бывали белые мужчины и что те не умеют доставить женщине удовольствие. Только негры знают, как это делается, потому что они лучше приспособлены к этому занятию, чем белые хлюпики. А Драмжер — и подавно! А раз он ей по нутру, то почему бы ей не стать его женой? Почему?! Ничего, он ее принудит! Он больше не будет ублажать ее в постели, даже если она посулит ему все свои побрякушки, пока она не приползет к нему на коленях. Тогда он скажет, что путь к его благосклонности — замужество. Он ей покажет!

Ему требовался собеседник, советчик. Его самостоятельности хватало только на то, чтобы удовлетворять зов плоти, в остальном же он неизменно подчинялся чужим приказам. Теперь этому наступил конец. Надоумить его, как поступить, было некому, настало время самому отвечать за себя. Впрочем, одна голова — хорошо, а две — лучше, даже если вторая башка такая же курчавая, как и его. Он пойдет к Бруту — вот кто его вразумит! Велика важность — фамилия! Два негра покумекают и найдут решение этой проблемы.

— Ну, набил брюхо, Поллукс?

— Я бы еще поел, Драмжер, да нечего. — Поллукс нагнулся к тарелке и вылизал ее языком.

Драмжер вырвал тарелку у него из-под носа.

— Жрешь, как последний пес! Ты забыл, что я запретил тебе называть меня просто «Драмжер»? Не заставляй меня повторять! В старом сарае еще осталось, чем высечь негра. Гляди, я с тобой расправлюсь!

— Да, сэр, масса Драмжер, сэр! — осклабился Поллукс.

— Так-то лучше. — Драмжеру вспомнилась такая же, почти слово в слово, отповедь, которую он некогда получил от Хаммонда. — Теперь ступай в конюшню, оседлай мою лошадь.

— Слушаюсь, сэр, масса Драмжер, сэр. — Поллукс отодвинул табурет, поднялся и хотел было выйти, но замер, глядя на дверь, ведущую в кабинет Хаммонда. В двери стояла Софи.

— Ты куда, Драмжер? Ты не ложишься?

— Я не обязан отчитываться, — огрызнулся Драмжер, подталкивая Поллукса к выходу. — Массу Хаммонда никто не спрашивал, куда он идет, и меня не надо: все равно не скажу.

Он выскочил наружу и поспешил за Поллуксом. В конюшне было темно, но Драмжер, лучше Поллукса знакомый с этим помещением, похлопал свою лошадь по крупу и объяснил слуге, где найти седло и уздечку.

— Мы теперь свободны, масса Драмжер, сэр? — спросил Поллукс, затягивая уздечку.

— Я — да, — ответил Драмжер, ставя ногу в стремя, — потому что я здесь главный. Ты тоже свободен, но не так, как я. Я делаю то, что захочу; ты делаешь то, что тебе скажут. Понял?

— Да, сэр, масса Драмжер, сэр.

— Оставь в кухне лампу.

Драмжер обогнул дом и поскакал по широкой аллее, обсаженной деревьями, в сторону главной дороги. Деревня под названием Новый поселок, основанная бывшими фалконхерстскими рабами, находилась примерно в миле от усадьбы. Сначала, когда здесь вырастали первые хибары, деревня располагалась не на дороге, а в стороне от нее, но потом, когда с плантации потянулись рабы, она разрослась и теперь тянулась по обеим сторонам дороги. Все необходимое жители деревни привозили из Бенсона. Здесь еще не обзавелись тремя присущими любому поселению заведениями — лавками, конюшнями, тавернами, зато выросло одно бревенчатое здание — повнушительнее, чем остальные, возведенное совместными усилиями и служившее центром притяжения. Здесь останавливались и обращались к жителям бродячие проповедники, здесь иногда пели и танцевали, здесь собирались по вечерам мужчины. Торговать в деревне было нечем, однако дом именовался «лавкой». Сюда приходили те, кому были нужны помощники, здесь обменивались сплетнями и заводили дружбу. Это было единственное место, где мужчина мог укрыться от женского ворчания и приставания детей.

Драмжер надеялся найти Брута именно здесь, но, проезжая мимо его хижины, выгодно отличавшейся от остальных основательностью, белой штукатуркой и наличием крыльца, задержался, чтобы поздороваться с его хозяйкой, сплетничающей на крыльце с другими кумушками.

— Где Брут?

— Там, в лавке, — ответила Белла-Анни, избранница Брута. — Притащились новые бродяги-негры, и он подыскивает им ночлег.

— И щупает мулаточку, что пришла с ними! — смеясь, подхватила другая женщина.

— Не нужны Бруту мулатки! — возмутилась Белла-Анни. — Пусть только попробует, я ему башку разобью! Зачем болтаешь, Белль? Брут никогда не замечал других женщин, ему подавай одну меня. Не то что Драмжеру: этот, что ни ночь, крадется в Новый поселок. — Она забыла про свой гнев и прыснула.

— Сегодня у меня не то на уме, Белла-Анни. А вообще-то, если кому-нибудь из вас, леди, — он впервые произнес такое слово, изрядно польстив кумушкам, — захочется принять меня, когда я покончу с делами, то я не стану возражать. Одна беда, после меня вы не захотите глядеть на собственного мужчину.