Их ум он, разумеется, считал ограниченным. Их интересы сводились к еде, питью, сну и блуду. Они смеялись, когда были счастливы — то есть почти всегда, и рыдали от горя. Боль причиняла им страдания, они могли болеть и умирать, совсем как люди. Но на самом деле они не были людьми. Ведь они были «ниггерами»! С точки зрения Хаммонда, человеческий разум оставался для них недостижимым, независимо от того, сколько человеческой крови бежало в их жилах. Но при этом они были его собственностью. Он распоряжался их семенем; без него они не рождались бы, не росли, не мужали. Когда эти выпестованные им растения достигали стадии плодоношения, он был вынужден расставаться с ними и делал это не без сожаления. Если совсем откровенно, то он бы с радостью никому их не продавал, ибо привыкал к каждому. Личность каждого оставляла в его душе некий отпечаток. Однако он был поневоле вынужден их продавать, поскольку урожай рабов созревал каждый год и он не мог вечно держать их при себе и кормить, пока они не состарятся и не сделаются непригодными. Да, «ниггеры» были делом его жизни: он выращивал их и торговал ими. Первое доставляло ему большое удовольствие, второе — никакого. После того как они у него на глазах превращались из скулящих сосунков в сильных парней и гладких девок, ему было трудно с ними расставаться, пусть благодаря этому его банковские счета и прирастали на многие тысячи долларов.
Каждый год с его племенной фермой прощались многочисленные рабы, оставаться же в Фалконхерсте он разрешал считанным единицам. Это были домашние слуги, в число коих попал Драмжер, — люди, от которых хозяин зависел и к которым питал более сильную привязанность, чем согласился бы признать даже наедине с собой. Лукреции Борджиа, несмотря на ее немолодые годы, принадлежало в Фалконхерсте немногим меньше власти, чем самому Хаммонду Максвеллу, который часто полагался на ее суждение. Брут, проведший бок о бок с хозяином почти двадцать лет, превратился в его правую руку: он мог отдавать распоряжения и пользовался полным доверием хозяина.
Однако Хаммонду казалось, что большинство тех, к кому он был неравнодушен, он уничтожал — когда сознательно, когда невольно. Сыновья-близнецы Лукреции Борджиа, бывшие когда-то любимчиками его и его отца, приняли смерть, чему он, Хаммонд, был, хоть и косвенно, основным виновником. Очаровательная белокожая рабыня Элен, которую он любил с гораздо большей страстью, чем любую настоящую белую, и которая рожала от него детей, погибла вместе с этими детьми при пожаре, уничтожившем старую усадьбу. Мид, его великолепный бойцовый негр из племени мандинго, которым он так гордился и к которому был очень привязан, принял смерть от него, своего хозяина. Регина, которая делила с ним ложе до его женитьбы и от привлекательности которой у него замирало сердце, ушла из жизни вместе со своим сыном Бенони. Драмсон, отец Драмжера, отдал жизнь ради спасения Хаммонда. А недавно он, поддавшись гневу, не поверил Драмжеру и жестоко наказал его — юношу, обещавшего превратиться в самого великолепного раба из всех, какие когда-либо ему принадлежали!
Разумеется, он имел полное право покарать Драмжера. Однако кара оказалась несправедливой, и Хаммонд это сознавал. Прежде Драмжер никогда не лгал ему, и ему следовало понять, что молодой раб и на сей раз не кривит душой. Можно в припадке раздражения отвесить пинок охотничьей собаке или огреть хлыстом любимую лошадь под влиянием излишних возлияний и потом испытывать угрызения совести, пускай животное не способно затаить обиду. Судя по всему, Драмжер забыл о несправедливом наказании, зато Хаммонд все помнил и, не признаваясь себе в этом, поступал теперь как снисходительный отец, старающийся загладить вину перед сыном. В Новом Орлеане Драмжер превратился в постоянного спутника своего хозяина.
В этом, впрочем, не было ничего необычного. От всякого зажиточного плантатора день-деньской не отставал его чернокожий любимец, причем чем красивее и величественнее был этот раб, тем большей была гордость его владельца. Слуга следовал за хозяином на расстоянии двух шагов; не было лучшего комплимента белому господину, чем восхититься его черным слугой. «Симпатичный у вас паренек!» — льстиво звучало тут и там, и объект лести выпячивал грудь, принимая эти слова как признание его богатства, высокого общественного положения и тонкого вкуса. Такого хозяина постоянно распирало от гордости, и в мужской компании его не приходилось долго упрашивать, чтобы он показал свою собственность: раб получал приказ раздеться и продемонстрировать в обнаженном виде свою мощь и совершенство. Привычный слуга охотно подчинялся таким приказам и даже проявлял рвение. Иногда это кончалось сменой хозяина: после расставания раб испытывал чувство неопределенности относительно своего будущего положения, однако всегда мог утешиться мыслью, что за него отвалили немалые денежки, а значит, он кое-чего стоит и имеет право хвастаться этим перед другими слугами в новом доме.
Чаще всего эти «бои» — а их именовали именно так, независимо от возраста, — были молоды, красивы, хорошо сложены и опрятно одеты. Подобно тому как ценители лошадей не скупятся на седла с серебряной отделкой для своих любимиц, зажиточные плантаторы не жалели денег на одежду для своих слуг. Случалось, что пышностью наряда последние затмевали хозяев, одетых более консервативно. Позади остались времена, когда чернокожий не знал ничего, кроме драной рубахи и штанов из мешковины, а с обувью вообще не водил знакомства; теперь эти молодые самцы — черные, коричневые, совсем светлые — превратились в орнамент хозяйской гордыни, и в сравнении с их туалетами, над которыми отменно потрудились портные, поношенный черный костюм Драмжера, из которого он к тому же успел вырасти, выглядел смехотворно. Это упущение Хаммонду было нетрудно исправить. Он руководствовался тем соображением, что бой, принадлежащий хозяину Фалконхерста, должен затмить всех остальных. Отвергнув шутовские полосатые камзолы и фантастические панталоны, в которых щеголяли иные бои, Хаммонд заказал для своего два элегантных костюма из тончайшей шерсти бутылочного цвета с укороченными пиджаками и обтягивающими брюками. Рубашка на Драмжере была изысканнейшего шитья, с широким воротником, туфли надраивались до ослепительного блеска.
В этих новых, специально для него пошитых туалетах Драмжер не мог не задирать носа, сознавая свое великолепие. Он наслаждался обращенными на него восхищенными взглядами, особенно когда оглядывались хорошенькие негритяночки. Не только туалет, но и рост, сила, размах плеч, унаследованные им как от отца, так и — через мать — от мандинго, заставляли прохожих оборачиваться на него, чтобы полюбоваться его вьющимися волосами и пристальнее вглядеться в его лицо с правильными чертами, широко расставленными глазами, коротким, аккуратным носом и прихотливым изгибом ярко-красных губ. Он почти не завидовал бледнокожим мулатам, разве что растительности на их лицах — сам он не возражал бы против бакенбардов, которые отращивали некоторые из этих желтолицых щеголей. Увы, молодость и раса не позволяли ему надеяться на появление на лице украшений в виде волос.
Хаммонд и Драмжер дружно ненавидели обязательные посещения Французской оперы, на которых настаивала Августа. Собственно, Хаммонд легко расправлялся с оперой: во время представления он дремал на неудобном стульчике, и его не могло побеспокоить даже высокое сопрано. Зато для Драмжера, стоявшего в глубине ложи то на одной, то на другой ноге, бесконечный спектакль превращался в пытку. Августа не пропускала ни одного спектакля, Хаммонд же делал все, чтобы уклониться от нелюбимого времяпрепровождения. В этом Драмжер помогал ему и даже выступал в роли подстрекателя, придумывая отговорки, когда у хозяина иссякал их запас.
Скажем, однажды Драмжер сообщил в присутствии Августы и Софи, что, по словам Брута, в бараке для рабов срочно требуется присутствие Хаммонда. Тот, смекнув, в чем дело, сказал дамам, что в таком случае он не сможет сопровождать их в Оперу. Аякс отвезет их туда в коляске, а Джубал останется в гостинице с детьми. Он сожалел, что не сможет составить им компанию; впрочем, сразу после их отъезда он подмигнул Драмжеру и велел ему собираться. Зная, что сообщение Брута — выдумка слуги, он тем не менее решил воспользоваться случаем и лишний раз наведаться в барак. Добравшись в наемном фиакре до места, Хаммонд провел там немало времени, обсуждая с Брутом здоровье принадлежащего ему поголовья и его нужды, пока рабам не настало время ложиться спать. Остаток вечера хозяину предстояло провести в праздности.
